– Что здесь случилось? – крикнул на него Ольбромский.
– Пана убили.
– Кто его убил?
– Солдаты.
– Какие солдаты?
– Немцы.
– Когда?
– Нынче утром. Пришли из Святой Екатерины. Набилось их полон двор, полон дом.
– Конница или пехота?
– Была конница, была и пехота.
– Как же все это случилось?
– Они приказали вельможному пану немедленно открыть амбар, риги, отдать им ключи от кладовой! Я сразу смекнул, что дело плохо. Пан позвал меня пальцем и, стиснув зубы, велел бежать на деревню за мужиками. Пускай, говорит, все идут на помощь с цепами, с вилами, с топорами. Я в дверь, а тут слышу, пан офицеров ругает, нехорошими обзывает словами и велит им сейчас же убираться со двора!
– Что ж, они ушли?
– Какое там… Когда я прибежал через сад от солтыса, они уже наступали на пана с саблями. Вельможный пан напоследок страх как разъярился. Побежал в комнатушку и дверь за собой запер. Хвать там пистолеты, двухстволку и через сад в амбар. Мне приказал принести мешки с порохом. Офицеры все за нами! Захлопнули мы дверь… Пан говорит мне: «Полезай наверх и пали из слухового окна». Влез я туда и не одного немца уложил. Тем временем они выломали дверь. Не мог уж он, бедняга, держаться…
– А ты не мог его оборонить, негодный!
– Да я оборонял, как мог…
– А деревня?
– Вышли мужики из хат, кое-кто даже бегом пустился сюда, да как взяла их целая шеренга на прицел, попрятались, сволочи, за заборами, а потом давай бог ноги. Гляжу я через дырочку в крыше, – дым! Риги горят, над домом клубы дыма поднимаются. Мать честная… Только вот амбар не могли поджечь… А когда уж кончился пан, вытащили они трупы своих за порог, зарыли и пошли на Кельцы.
– Где они их зарыли?
– Всех за амбаром…
Рафал, сам не зная зачем, пошел за амбар. Он увидел свежую могилу, высокий круглый холм.
На развалинах
Отряд улан под командой капитана Фиалковского, шедший во второй половине декабря тысяча восемьсот девятого года к Калатайуд и Сарагосе, получил задание уничтожить гверильясов в Арагонии. Партизан Порльера,[576] по прозванию Маркесито, перерезал все пиренейские дороги и перевалы, нарушал коммуникации французских войск, перехватывал почту и препятствовал снабжению армии. Молодой Цедро, находившийся в отряде, с интересом направлялся к старой Сальдубе. Места к северу от Бурвьедро он любил вспоминать, как родные. Прекрасные минуты пережил он в этих ущельях. И сейчас, в дождь, слякоть и вьюгу, он ехал туда так же весело, как и раньше. Ближайшей целью похода была уже Сарагоса. Он искал ее глазами на каждом повороте дороги, пронзал взглядом туман. Наконец старый Гайкось буркнул из другой шеренги:
– Видно уже, видно ее, поганую.
– В самом деле? А что же ты, старина, так ее ругаешь?
– Поганая и есть, пан подпоручик! Сколько там нашего народу покалечили в первую осаду! Сколько там улан пожрала земля, сколько их теперь гниет в воде!
– Ну, испанцев там тоже немало легло.
– Что мне до испанцев! Мало их тут, что ли? А наших – горсточка. Одного потеряем и то убыль навсегда. Чем дыру заткнешь? Их целая куча погибнет, а на ее место сейчас же другая вырастет…
Через минуту он прибавил таинственным шепотом:
– Сдается мне, паныч, что я открыл правду.
– Какую правду?
– Хоть они и христиане и правоверные католики, но только не иначе, как крещеные евреи.
– Что ты болтаешь?
– Я вам говорю! Я на поле уже не раз осматривал их трупы. Доподлинных евреев я не нашел, они, верно, при дедах-прадедах выкрестились. Одним словом, давние выкресты. Мне даже один француз-разведчик говорил в Толедо, как это все было, только он так тараторил, что я не мог всего понять. Да и откуда могло взяться столько этих гверильясов, если бы они не были из евреев?
576