Как огненные стрелы, пронизали они душу Рафала, потрясли его как откровение. Он пригнулся к шее лошади и с трудом удержался, чтобы не обвить эту шею руками и не прижать к буйной гриве пылающие губы.
Мужской голос, сильный, трепещущий богатырской мощью и весельем, пел среди ночи:
Не хочу жениться, что мне торопиться…– Ишь ты! – крикнул ему другой.
За паннами лучше буду волочиться… —продолжал первый с такой задушевной откровенностью в каждой ноте, что все сани разразились веселым, искренним смехом. Этот смех был как бы припевом к песне, как бы дружным выражением согласия, как бы утверждением незыблемой истины, которую долго отрицали лжецы.
Далеко, далеко, с передних саней слышалась песенка:
Обернуся я в птицу, в пташку лесную,Спрячусь подальше в чащу густую,А твоей – все равно не буду!Как возьму я, плотник, свой большой топор,Топором срублю я весь зеленый бор,Все равно ты моею будешь!Эта песня, как ветер, унесла душу Рафала совсем в другую сторону. Рука его точно стиснула топорище и поднялась, чтобы со всего размаху рубить этот «зеленый бор». Он предстал перед ним как живой: необъятный бор, дремучая Свентокшижская пуща. На него повеяло грустью и тоской…
– Вот как вы занимаете нас, господин кавалер! – заговорила вдруг старшая из дам.
– Да, я… как раз сейчас… – не зная, что отвечать, смущенно пробормотал Рафал.
– Не споете нам красивых песенок, не расскажете чего-нибудь интересного. Немой вы, как вот эта полость на санях! Одно только, что едет с нами, как и вы.
– Я не умею петь. И поэтому…
– Да ведь это масленичное гулянье, а не похороны. Вы на своей лошади плететесь за нашими санями, как за гробом.
Рафал сгорел со стыда, но в тоне речей прелестной дамы не уловил ни гнева, ни недовольства. И вдруг, недолго думая, спрыгнул с лошади и вскочил на запятки саней. С минуту он думал, что за это на него обрушится суровая кара, но ему было все равно.
– О, вы, сударь, вовсе не заслужили, чтобы мы везли вас на своих санях! Не правда ли, Гелена?
Молоденькая подруга тихонько смеялась и все время вертелась.
– Я непременно исправлюсь, – прошептал Рафал.
– Смотрите, а то худо будет…
Шум на санях, ехавших впереди, становился все сильнее. Ближе и громче слышны были и хор и оркестр. Факелы мелькали где-то внизу.
– Что за шум? Что там такое? – спросила красавица.
Рафал поднял голову и увидел, что вся вереница саней съезжает в долину реки Копшивянки. Минуя заметенные снегом овраги, сани под визг женщин и гиканье мужчин стрелой мчались вниз с обрывистого берега.
Лошадь Рафала неохотно шла за санями. Ему приходилось тащить ее за уздечку, а сесть в седло он уже не мог. Это было просто невозможно. Он как вкопанный стоял на запятках. Два видения ослепляли его взор, обвевали его чарующим своим ароматом. Теперь он уже видел, как улыбаются оба обращенные к нему личика.
– Где же дом ваших родителей? – спросила дама.
– По ту сторону, за рекой.
– Отсюда он виден?
– Чуть-чуть! Вон там, далеко, блестят огоньки.
– Где?
Рафал низко наклонился и показал рукой. Соболий мех коснулся его лица.
– Ах, так это и есть Тарнины! – быстро сказала панна Гелена не то подруге, не то Рафалу.
Рафал почувствовал, что при этом она вся вспыхнула и зарделась, потому что его тоже бросило в жар. Нежный, мелодический голос звучал у него в ушах, наполнял звоном голову и грудь. Чудные уста вельможной панны назвали его родную деревню…
– Да, это Тарнины, – ответил он с притворным спокойствием.
– Надо туда заехать, – сказала старшая. – Только мы все перевернем вверх дном, господин бука. Правда, Гелена?
– Я сам буду помогать, потому что дом наш стар, приземист и неказист. Придется отцу другой поставить.
Сказав с молодецким задором эту глупость, Рафал тут же невольно оглянулся: а что если вдруг услышит отец?
Кучер привстал и остановил свою четверку. Откормленные лошади, покрытые леопардовыми шкурами, в увешанной множеством бубенчиков сбруе, с султанами из пунцовых перьев на челках, стояли в лунном сиянии над краем обрыва, как сонные видения. Минута – кучер тронул вожжи, – и лошади понеслись вниз, сначала рысью, а потом вскачь. Лошадь Рафала не хотела следовать за ними, и юноша, чтобы не выпустить из рук поводья, вынужден был спрыгнуть на землю. Он ухнул в снег, с трудом удержав поводья. Поднявшись, он нащупал носком сапога стремя и помчался за санями.
Внизу, на самом берегу реки, образовался затор. Моста в этих местах нигде не было. Ездили испокон веку вброд. Первые сани, переезжая реку по льду, проломили его и еле-еле выбрались из воды. Берега речки были крутые, обледенелые, проехать по берегу в сторону было невозможно. Единственный пологий спуск был испорчен. Ждали мужиков из соседней деревушки. А саней между тем съезжалось все больше и больше. Оба оркестра соединились и наяривали теперь бравурную мазурку. Оказалось, что первые сани везут ряженого, который встретился им в пути. Это был мужик, переряженный масленичным «туром», с высокой, как у жирафа, шеей и двигающейся «пастью», выложенной красным сукном. На берегу Копшивянки поднялся крик, визг, говор. Колокольчики, бубенцы, крики, музыка, песни слились в общий шум бесшабашного веселья. «Тур» медленно бродил между санями, щелкая нижней челюстью и наклоняя то туда, то сюда длинную шею. Рафал при виде этого чудища, этой огнедышащей химеры не на шутку струхнул и не мог даже замаскировать свой испуг смехом. В ту же минуту панна Гелена, рядом с которой он стоял, увидев внезапно страшилище, вскрикнула и бросилась в сторону, схватившись левой рукой за плечо Рафала. Он инстинктивно прижался к ней. Так простояли они минуту рядом, охваченные смертельным страхом, а «тур» наклонился к самым их лицам, широко разевая свою лошадиную пасть. Спустя минуту оба хохотали до упаду; благодаря этому случаю они стали так близки друг другу, как будто много лет росли под одной кровлей.