Свеча догорела и погасла.
Слабый луч света проник через отверстие в форме сердца в закрытой ставне. Издали из дома доносились звуки залихватской музыки. Заливались скрипки, неутомимо вторили басы, томно подпевал кларнет.
Рафал опять проснулся. Он сел на постели и тотчас вспомнил панну Геленку. Все в нем взыграло, как эта упоительная, доносившаяся издали музыка.
Он стал торопливо одеваться, быстро, быстро! Нащупал в темноте сапоги и наскоро надел их, отыскал ощупью невыразимые и начал натягивать их на ноги. Он никак не мог понять, почему такое простое дело отнимает у него столько времени. Он очень спешил и в ярости изо всех сил натягивал на себя эту совершенно необходимую часть туалета, не обращая внимания на то, что она угрожающе трещала. Он потратил много времени и труда, но никак не мог одолеть этой простой задачи. Он долго искал все остальные части туалета, необходимые для того, чтобы предстать в приличном виде перед панной Геленкой. Он был уверен, что нашел уже все, но силы опять оставили его, и он снова уснул как убитый.
На следующий день около полудня его нашли спящим на полу, в нескольких шагах от постели, с левой ногой, втиснутой в рукав модного фрака, который он, правда, разорвал по швам, но все-таки натянул на ногу до самого колена.
Такова была странная судьба одного из самых красивых фраков, одного из первых в Западной Галиции синих фраков соседа Тарговского из-под Завихоста.
Poetica[39]
Рафал сидел на стуле, поджав ноги, запустив пальцы в волосы и, как учитель в хедере, выкрикивал:
– Tetrameter dactylicus catalecticus in bisyllabam, seu versus Alcmanius.[40]
А потом, изменив голос:
– Ibimus, о socii comitesque…[41]
И опять тонко сначала:
– Trimeter dactylicus catalecticus in syllabam, seu versus Archilochius minor…[42]
А потом:
– Interitura siraul…[43]
Он останавливался на минуту, лукаво поглядывал на своего товарища и родственника, Кшиштофа Цедро, и, скорчив шутовскую рожу, фальцетом декламировал:
– Dimeter trochaicus catalecticus in syllabam, seu versus Euripidaeus.[44]
Кшиштоф в ответ скандировал нараспев, как семинарист:
– Truditur dies die…[45]
– Dimeter trochaicus acatalecticus cum anacrusi, vel versus Alcaicus enneasyllabus…[46]
Цедро подтягивал:
– Fastidit umbrosamque ripam…[47]
Через некоторое время они для разнообразия менялись ролями. Кшись начинал приятным, звучным голосом, корча потешные рожи:
– Versus simpliciter dactylicus vel Aristophaneus…[48]
А Рафал отвечал:
– Lydia, die, per omnes…[49]
– Лидия, Лидия, Лидия… – прошептал Кшись, щуря глаза.
– Убирайся ко всем Аристофанам!
– «Поведай, о Лидия, почему ты желаешь любовью сгубить его, Сибариса? Почему опротивело Марсово поле ему, некогда столь терпеливому к пыли и зною…»
– Убирайся, говорю тебе, не то смертью погибнешь!
– Перечитай, Сибарис, со вниманием и проникновением сочиненьице старого оратора Марка Туллия Цицерона «De consolatione».[50]
– Ты кончишь сегодня?! Versus Archilochius maior, tetrameter dactylicus…[51]
С глубокой скорбью вздыхая, точно читая надгробную речь, а не радостную весеннюю песенку Горация, Рафал возглашал:
– Nunc decet aut viridi nitidum caput impedire myrto…[52] И, как бы продолжая, с самым мрачным видом проскандировал замогильным голосом:
Не хочу жениться, что мне торопиться…За паннами лучше буду волочиться…– Пойми ты, башкой своей «умащенной благовониями», что тут ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с невинной и сладкой истиной, которую изрек лысый насмешник: «Ut homines mortem vel optare incipiant, vel certe timere désistant.[53] Это ведь так просто и легко выполнимо…
– А вот посмотрю я сегодня, боишься ты смерти или нет.
– Не боюсь, Рафця.
– Macte![54]
– Скажи мне, волосы длинные, светлые, светлые, светлые… Lydia, die, per omnes te deos oro, cur properes amando perdere…[55]
Рафал сидел, подперев подбородок кулаками, вперив глаза в окно. Перед ним расстилалась бесконечная даль. Широко разлившиеся воды Вислы, вздуваясь, терялись в дожде и тумане. Смутно серели погруженные в воду вербы. Словно отражения облаков, маячили по временам окаймленные ивняком луга, широкая равнина на правом берегу с местечками, узкими лентами деревень и полосами лесов. Рафал тщетно искал глазами дома Надбжежа и Тшесни и парки Дзикова, разросшиеся, как леса. Этот ландшафт будил странное чувство тревоги. Как темная дождевая туча охватывает небо, меняя свои очертания, так охватывала душу смутная жажда новых впечатлений, великих и упоительных тайн. Охватывала медленно, тихо, безмолвно… Казалось, что это просто скука, но она вдруг наплывала так властно, что раздражала, как пронзительный лязг железа.