В припадке безысходного отчаяния он безотчетно стал срывать с себя мокрый обледенелый кафтан, от которого его пронизывал этот страшный холод – и вдруг с молниеносной быстротой, изо всех сил стал сдирать с себя всю одежду. Он сорвал с себя рубаху, брюки и начал с трудом стягивать размокшие сапоги. Они прилипали к ногам, а голенища, казалось, стали кожей его тела. Они тянулись, как резина. Промучившись долго, он сорвал с себя все и остался нагишом. Потом принялся за Цедро. Он изорвал на нем одежду в клочья и содрал с него все. Когда он стаскивал с Кшися сапоги, тот лежал в изнеможении на мягкой земле и дрожал всем телом. Раздев Кшися донага, Рафал стал хлопать его руками, дергать за плечи, шлепать из всех сил по ногам и заставил его драться. Они здорово тузили друг дружку, но тут Рафал вдруг вскрикнул, что надо бежать во весь дух, а то иначе им несдобровать. Он нашел в темноте руку Цедро и стал тащить его. Сначала Кшись то и дело падал, еле плел, но потом ускорил шаг и, наконец, побежал. Они бежали как сумасшедшие по незнакомым полям, перелезали через заборы, пробирались через овраги, заросли, кусты и ямы. С каждым шагом им становилось теплее, и силы у них прибывали. Как олени, перескакивали они через рвы, не думая о том, куда попадут ногой. Обгоняя так друг дружку, они почувствовали, наконец, под ногами более твердую почву, подымавшуюся вверх, и сообразили, что находятся на Сандомирской возвышенности. Рафал тихенько засмеялся.
Им уже больше не грозила опасность утонуть. Было приятно мчаться так, во весь дух, в непроглядную ночную тьму, греться, как греется в беге скакун.
Мчась так, без передышки, в неизвестном направлении, они услышали вдруг позади далекий, далекий звон. Это был бой часов на колокольне собора. Они повернули туда и вскоре почувствовали запах дыма. Сандомир!
Они приближались к городу со стороны Опатова. Добежав до садов, они стали пробираться под заборами к своему саду, взбежали на гору и очутились перед дверью дома, служившего им временным приютом. Тут только они поняли весь ужас своего положения…
Рафал с минуту подумал, а потом легонько попробовал дверь, ведущую в сени. К великому его изумлению, дверь отворилась. Они вошли тихонько, как привидения, и стали пробираться вдоль стен по хорошо знакомым половицам. Из сеней вела дверь в комнату учителя. Чтобы попасть в свою клетушку, им нужно было пройти через эту комнату.
Они отворили дверь, почувствовали теплый воздух зимнего жилья и, как призраки, стали красться через комнату. Слышно было только, как стучат их сердца… Вдруг Кшись шлепнулся на пол вместе со стулом, на который он наскочил впотьмах. В одно мгновение всполошился весь дом. Зажглись огни. В соседней комнате кто-то высек огонь, зажег свечу и, прежде чем Рафал с Кшисем успели добежать до двери, загородил им дорогу. Это был их учитель и наставник, у которого они жили на пансионе. Он стоял перед ними в одном белье, подняв вверх сальную свечку. Увидев две голые, в чем мать родила, перепачканные в грязи фигуры, он раскрыл рот и долго смотрел на них. Веки у него дергались, а ночной колпак трясся, как в лихорадке. Проказники стояли перед ним, храня циническое молчание и нахально рассматривая его тощие икры. Наконец крылатое слово вырвалось из его латинской глотки:
– Ольбромский! Это ты, голубчик! Это опять твоя проделка…
– Господин учитель! – воскликнул Цедро, протягивая грязную правую руку. – Ей-богу, это я виноват!
– В чем это ты виноват, мой милый?
– Я один! Я виноват! Это я уговорил Рафала, я придумал…
– Молчи! Ты еще будешь тут строить из себя героя и меня выгораживать… Меня!.. – проговорил Рафал с презрением, направленным, собственно, не по адресу товарища по несчастью.
– Ольбромский! – прохрипел учитель, трясясь от холода и ярости. – Завтра ты за это ответишь. Боже мой! Ночью, в зимнюю пору, нагишом бегать по городу! Нет, я вас выведу на чистую воду!
. – Ну, еще бы! Разумеется, выведете. В чем, в чем, а в этом можно не сомневаться.
Глаза его блеснули недобрым огоньком, засветились жестокой иронией.
– Пойдем спать! За мной! – крикнул он Кшисю повелительным тоном и, оставляя на идеально вымытом полу явственные следы натруженных ног, торжественным шагом направился к постели.
С каким наслаждением юркнули они оба под одеяла!
Рафал уткнулся с головой в подушку и стал раздумывать о своем положении. Он знал, что добра ему не ждать. С учителями он давно не ладил, так как он был ученик далеко не из лучших и первый в школе озорник, nota bene,[57] к тому же с пушком на верхней губе. Он знал, что завтра ему придется перед всеми открыть свое геройство, которое изумит всю их школу, военное училище, весь город и надолго останется в школьных легендах. Где-то вдали маячили Тарнины – и отец. При одном воспоминании об отце его бросало в дрожь, более жестокую, чем в реке. Ему хотелось заснуть. Он закрывал глаза. Но сон бежал его постели за тридевять земель. Ночь тянулась без конца. Рафал слышал, как Кшись заснул, как он метался во сне, что-то бормотал, просыпался, опять засыпал. Он слышал неровное, быстрое, прерывистое дыхание товарища, как будто они все еще бежали по темным полям…