Когда это было и где? Видел ли он их наяву, или они ему только пригрезились, эти страшные птичьи глаза, но они врезались в его память, как гвозди, вбитые в раны, которые жизнь наносит в самую раннюю пору. Но вот воцаряется тишина, а с нею, словно облачка в вышине, проносятся иные образы.
Темный, угрюмый лес, озаренный луною. Он весь потонул в сугробах, этот черный лес. Заливаются бубенчики, и звон их отдается в чаще, как дерзкий вызов на бой. Луна сияет в холодной вышине. Он не может оторвать глаз от ее лика, и рвется из груди странный шепот, полуслова, наконец, какие-то речи… Этот безжалостный свет зовет к себе, манит в вышину, к сладостной гармонии, к звукам чудным, как лесная песня… Отец любил ездить глухой дорогой через лес. В этих дебрях бродили стаи волков. Въезжая в угрюмую чащу дерев, путники подсыпали порох на полки двустволок и вынимали из-за пояса пару пистолетов. Как сейчас слышит он шепот матери, бормочущей молитвы. Холод ужаса пронизывает его, и волосы встают дыбом, словно поднятые чьей-то ледяной рукой. Чем больше углубляются путники в чащу, тем громче и громче заливаются бубенчики, и кажется уже, что они гремят как колокола. Четверка лошадей мчится по дороге, прокладывая на снегу первый след. Снег летит из-под копыт, как туча мучной пыли. По временам под санями раздается треск. Лес полон неясных голосов… Весь бор гудит и ревет от звона бубенчиков. Но вот в одном месте расступается на мгновение стена елей: с узкой лесной полянки видна гора, а на ней – развалины. Луна освещает снег и лед, лежащий на карнизах обрушившихся стен, на косяках выбитых окон.
Это – развалины древнего храма.
Откуда вдруг такая странная и неожиданная тоска?…
Где же тот день? Когда канул он в вечность?…
А та весна… Вот они после пасхи возвращаются с отцом и матерью домой от родственников. Они едут по той же дороге. Медленно тащится бричка по корневищам и грязи. Кругом дремучий сырой лес, окутанный дымкой испарений. Повсюду под деревьями блестит во мраке стоячая вода. На дороге, в темных лужах, валяются ослизлые черные сучья с гнилыми ветками. Вот опять на горе показались развалины. Кучер остановил лошадей, и родители разрешают детям подняться на вершину горы. Старший брат с сестрами бежит наперегонки…
Когда-то на эту гору поднималась широкая проезжая дорога для рыдванов, бричек, кованых возков; но теперь и на ней выросли сосны. Толстые ели стоят в колеях, на поворотах высятся столетние пихты, во рву, бегущем посредине дороги, поднялись высокие белоствольные березы. Лес преградил доступ к развалинам, простер над ними свое владычество и снова там утвердился. Нет уже ни окон, ни дверей. Никто не охраняет заклятой святыни, кроме густо разросшихся высоких кустов терновника. Шиповник ползет вниз, по обнаженным нервюрам, протягивая, как нищий, свои колючие ветви. В том месте, где, быть может, находился алтарь, где глаза верующих искали знамения – черный остов ежевичника. Неутомимые воды точат кирпич и камень, а мох погребает под собою прах. Какое множество болотных фиалок вокруг стен, в глубине храма, в лесу! Убогие цветочки, серые лесные бедняжки, они словно капли бледного неба северной весны, которые упали с высоты на землю и, разбрызгавшись, приняли форму цветков. Как роскошен, как таинственен и дремуч здесь лес! А как дики и угрюмы эти развалины, ослизлые от дождей, отвечающие жутким эхом на каждый твой шаг! Кто таится в них, кто плачет и зовет из могилы уходящее дитя? Глаз от них не оторвешь, не уйдешь от них. Сорванные цветы падают из рук, а в ушах раздается как будто хриплое шипение иволги, убитой в саду…
Внезапный, далекий, пронзительный звук прорезал чащу леса. За ним раздался второй, печальный и чистый, низкого тенорового тембра. Рафал очнулся точно от сна и машинально прижал к щеке ружье. Через минуту он опомнился и устремил хищный взгляд в лес. Видения рассеялись. Солнце припекало, теплый ветер подул сильнее, с деревьев то и дело падали на землю огромные хлопья липкого снега.
«Собаки гонят зверя», – шепнул он про себя.
Действительно, уже слышны были звуки двух голосов, Немана и Вислы, но где-то так далеко в бору, дышащем теплом, на южном скате горной цепи, что только молодое ухо могло уловить эти звуки. Эхо плыло» медленно, точно устало, но становилось все слышней и слышней. Прежде чем один отголосок успевал достигнуть опушки леса, за ним вдогонку, как грозная, полная дикого обаяния, мощи и силы музыка, несся уже новый. Юноша тщательно осмотрел полку ружья, заботливым взглядом окинул сухие блестящие зернышки пороха. Притаившись, он весь превратился в орудие смерти. Томительная тоска ожидания, от которой можно было задохнуться, застыла в его глазах, и они сами стали у него как два заряда. Сердце громко стучало в груди, и казалось, этот стук тоже полон настороженности.