Нириэль не знала, куда деваться от доброжелателей, не дающих ей покоя. Единственной отдушиной были дневные беседы с Алангором, когда они оставались наедине. А по ночам она просыпалась потому, что ей снилось что-то страшное, но точное содержание снов тотчас же улетучивалось из головы, стоило открыть глаза.
Как мог, художник пытался успокоить любимую. Это давалось нелегко, особенно если учесть, что сам он в дурное предчувствие не верил. Порой Алангору казалось, что все его старания имеют прямо противоположный эффект: вместо того, чтобы забыть о горе и страхе, Нириэль начинала приходить в неистовство. Они даже поссорились и целый вечер не разговаривали, но когда ночью она снова вскочила со сдавленным криком, сердце художника тотчас же оттаяло.
И вот они снова были одни. Даже без охраны за дверью: орки караулили по ночам, когда все пленники были в сборе, днем же явно предпочитали более веселые занятия, твердо уверенные, что слепой художник — а с ним и его верная возлюбленная — из запертой комнаты не денутся никуда.
— Знаешь, что я подумал, — сказал Алангор. — Мои глаза больше не видят. Но руки с каждым днем ощущают все больше тончайших деталей. Я мог бы попробовать себя в скульптуре. Что ты на это скажешь?
— Это замечательно, — Нириэль слабо улыбнулась. Алангор нащупал ее руку и притянул к себе.
— Я все еще могу творить прекрасное! Когда я понял это, то осознал, насколько глуп был, изводя себя, и тебя, и всех этими бесконечными стенаниями!
— Я всегда это знала! — улыбка эльфийки сделалась ярче, но все равно казалась вымученной.
Художник весело сверкнул зубами:
— Знала что? То, что я глуп?
— То, что ты можешь творить прекрасное… Глупый! — рассмеялась Нириэль в ответ.
Некоторое время они шутливо боролись, потом Алангор спросил:
— Интересно, если я попрошу инструменты и материал, урук-хаи позволят мне начать прямо сейчас?
— Не уверена насчет инструментов, — призналась Нириэль. — Вдруг они решат, что ты задумал подкоп или что-то в этом роде?
— Да, я как-то не учел. С тех пор, как я начал снова думать о творчестве, всякие глупые мелочи проходят мимо меня! Так не терпится взяться за резец… Может быть, ты все-таки попробуешь с ними поговорить? Я-то, похоже, везде, где мог, отношения испортил! Может быть, Ривендор, или даже Шенгар… Эй, ты меня слушаешь? Матерь Звезд, что случилось, Нириэль?!
С судорожным вздохом, напоминающим всхлип, эльфийка поднялась и сделала шаг вперед. Алангор не мог видеть ее лица, но за прошедший год он научился чувствовать настроение окружающих на расстоянии.
— Случилось, — тихо повторила она. — Что-то непоправимое. Или скоро случится. О, Светлый Творец, я это чувствую!
— Так что случилось, звезда моя?
— Я не знаю. Просто чувствую.
— Любимая, успокойся, прошу тебя. Если за один год произошло так много плохого, это не значит, что так будет продолжаться вечно! Скоро все наши беды останутся в прошлом.
Нириэль с нежностью посмотрела на Алангора. Одной мысли о том, что он все еще способен найти себя в творчестве, хватило, чтобы разом перевернуть для художника всю картину мира, превращая его из мрачного страдальца, обиженного на весь белый свет, в прежнего, восторженного и наивного взрослого ребенка, восхищенно ожидающего чудес, которые судьба, несомненно, заготовила за следующим поворотом. И, что самое удивительное, он их там, как правило, находил.
— Наверное, ты прав, — со вздохом сказала она.
Холодная, склизкая тварь по имени страх, засевшая где-то в горле, продолжала назойливо теребить ее своими тонкими ледяными лапками, дотягиваясь до сердца, живота, позвоночника, отбирая тепло у рук, ставших неожиданно тяжелыми и неловкими.
«Беда!» — в тон ударам пульса нашептывала тварь вкрадчивым шелестящим голоском.
— Шенгар, хватит глупить. Ты прекрасно знаешь, без тебя мне не обойтись.
— Значит, это глупо, братик? Да ты же без кого угодно обойдешься. Жизнь моя, мне и решать.
— Я знал, что ты упрямый придурок, но не до такого же! Сдохнуть из упрямства — это уже слишком!
— Все мы когда-нибудь сдохнем. Я тебе нужен? Отличный довод, мне нравится. Вот только я не вещь, чтобы мной так распоряжаться. Может быть, Ригги и готов добровольно пожертвовать собой. Я не готов, чтобы он сделал это.
— В героической смерти нет ничего почетного, — вмешался Ришнар. — Красивая сказка для того, чтобы дураки слетались на нее, как бабочки на фонарь. Пусть дураки в ней и участвуют! Умен тот, кто стоит в стороне и управляет этим балаганом. И остается в живых.
— Я когда-то лез в умники? Что-то не припомню.