- Плевать, - коротко перебил Маклахен.
- Да?.. Кхм... А ведь вы, пожалуй, правы, - рассмеялся Липси почти искренне. Ведь действительно — плевать! Я запишу это под номером...
- К дьяволу, - бросил хозяин.
- И вы опять же правы! - с готовностью кивнул Липси. - Всё очень просто: можно записать под любым номером — какая, собственно, разница. Вы проводите меня в мою ком... в мою курительную?
- Я тебе не проводник.
- А ведь верно, - тут же согласился новоселец. - У хозяина пансиона много дел поважнее, чем разводить по комнатам пос...
- Как ты назвал мой отель? - угрожающе медленно произнёс Маклахен.
- Ах ты ж, бестолковая моя голова! - Липси звонко шлёпнул себя ладонью по лбу. - Отель! Ну конечно же — отель!
- Выйдешь вон через ту дверь. В конце коридора — направо.
6. День первый. Гленда
Она могла бы поручиться, что в двадцать лет жить хочется гораздо больше, чем, например, в тридцать или пятьдесят. Конечно, двадцать лет — это немало, это, можно сказать, приличный (чуть не ляпнула «преклонный») возраст, по-своему непростая пора перехода от юношеской беспечности к зрелой рассудительности. И не говорите, что когда вамбыло двадцать, вы были ещё наивны и даже где-то глупы. Это ваше личное дело. Теперь, когда вам в полтора (два? три?) раза больше, вы конечно можете смотреть на себя тогос высоты прожитых лет. Но не надо всех грести под одну гребёнку! Двадцать прожитых лет Гленды — это еёдвадцать лет и они никак не равняются вашим двадцати годам, вот.
За свои двадцать Гленда успела довольно много. Она успела немало узнать в школе и ещё больше забыть. Она исхитрилась поучиться в колледже, почти в нём не учась, и бросить на самом интересном месте. Гленда умудрилась абсолютно случайно сняться в одной серии какого-то сериала и при этом остаться всё той же милой, доброй и немного взбалмошной Глендой. Один раз она, к стыду своему, была совершенно — в стельку — пьяна. Это было так мерзко, что на следующий день Гленда дала себе зарок всю оставшуюся жизнь не брать в рот спиртного. Она дважды стала жертвой мошенников, купив два абсолютно одинаковых и столь же совершенно ненужных ей миксера. Гленда трижды перечитала «Над пропастью во ржи», так и не поняв, зачем она это делает. Гленда четырежды безумно влюблялась.
И, наконец, самое главное — она один раз забеременела. Теперь в этом совершенно точно нет никаких сомнений. Какие сомнения, когда емууже почти три месяца!
И, наконец, в свои двадцать она решила сохранить ребёнка, став на всю оставшуюся жизнь матерью. Довольно ответственное и жизнеутверждающее решение, согласитесь. Вот и говорите после этого, что двадцатилетняя девушка — это нечто такое неуловимое, воздушное, беспрестанно лопочущее разные глупости и совершенно безответственное!..
И ещё вот что. В свои двадцать Гленда не по-наслышке узнала, что такое война. Харольд, отец её будущего Остина погиб через четыре дня после того, как был призван. А мать была искалечена в бомбёжке, там, в Германии, куда уехала жить за пять месяцев до начала войны, и где умерла в госпитале, так и не выйдя из комы. Если бы перед смертью она пришла в себя и вспомнила бы о Гленде – хотя бы раз прошептала в бреду её имя, девушке было бы гораздо легче. Не спрашивайте, почему — бестактно задавать такие вопросы. Хотя отношения с матерью давно разладились – и ещё больше после знакомства Гленды с Харольдом, – всё же нить, связующая двух родных людей... В общем, вы понимаете.
Оставшись в этом мире совсем одна (многочисленные подружки не считаются), Гленда растерялась и долгое время не понимала, как ей жить дальше и жить ли вообще. Но поскольку она была уже умудрённая годами женщина, то несомненно пришла к единственно верному решению — жить, конечно жить: ради Остина и чтобы доказать всем этим китайцам, индусам и славянам, что жизнь всего человечества и жизнь её, Гленды, - в деснице божьей, но никак не в грязных руках этих безбожников и злодеев. Впрочем, конкретно против индусов Гленда ничего не имела. Равно как и против китайцев с русскими. Она всегда точно знала, что место под солнцем найдётся для любого, кто готов жить, не причиняя неудобства и боли другим.
Когда эти дурацкие китайцы объявили Англии ультиматум, Гленда испугалась. Она догадывалась, что сдаваться на милость каких-то янычар никто не станет, а значит, ядерный удар, которым грозили эти самые янычары, неизбежен. Про ядерную войну и её последствия Гленда почти ничего не помнила из того, что когда-то знала. Помнила только, что смерть практически неизбежна — не сразу, так потом.
Спасая своего Остина, она влилась в ряды беженцев. И через неделю метаний, скитаний и непрестанных волнений оказалась на острове Грасхольм, далеко-далеко от своего родного Телфорда.
Там она едва спаслась от какого-то приставучего полупьяного рыбака, и всё только затем, чтобы выяснить, что последний номер в гостинице достался прибывшей на пять минут раньше семейной паре. Ей пришлось второй раз спасаться от рыбака и долго дрожать от холода на продуваемом всеми морскими ветрами причале. И если бы не катер, хозяин которого отправлялся на большую землю, то Гленда дрожала бы так до самой ночи, а за ночь наверняка умерла бы на берегу от холода и страха. А может быть, приставучий полупьяный рыбак надругался бы над ней и утопил под причалом, заметая следы совершённого преступления.
Уже на катере она подслушала разговор капитана с другим пассажиром, из которого узнала, что в пансионе на острове Гир полно свободных мест. Все ужасы, касающиеся хозяина гостиницы, которые собеседники принялись сочно смаковать, Гленда старательно пропускала мимо ушей. Она уговорила капитана за отдельную плату сделать крюк и высадить её на Гире.
По-вечернему притихший маленький остров — этот прыщик на лысине моря — сразу погрузил её в такое уныние, что она села тут же, на деревянной скамеечке, на причале, и принялась плакать. Возможно, она плакала бы дольше, если бы не холодный ветер и не сумерки, которые опустились как-то внезапно. Такого стремительного наступления темноты Гленда никогда не наблюдала в городе, а потому испугалась. Она кое-как оторвала от земли свой тяжеленный чемодан и стала подниматься на холм, на вершине которого застыла под холодным небом гостиница. Вид её был мрачен и неприветлив — особенно, наверное, потому, что ни одно окно не светилось, намекая на уютный вечер с вязанием на коленях, за партией в «фараон» или за чашечкой чая.
Маленькая гостиная в которой она оказалась, пропахла картофельным пудингом недавнего ужина, жареной курицей и хлебом. Эти запахи голодная Гленда различила сразу и прежде, чем разглядела в полумраке неприветливое и страшное лицо человека, который сидел за столом и курил отвратительного запаха самокрутку.
С грохотом опустив на пол чемодан, она улыбнулась прямо в хмурый взгляд сидящего и сказала:
- Наконец-то! Наконец-то я добралась.
- Так-так, - произнёс человек, не слишком-то дружелюбно оглядывая Гленду. - Кого ещё чёрт принёс?
Гленда всегда старалась не замечать грубости, если, по её мнению, ей грубили. Ведь если грубят со зла, то своим недовольством ты только распалишь грубияна. А если грубят просто потому, что иначе не умеют, то и вообще какой смысл сердиться и протестовать? Всё равно не исправишь человека. Это нужно время и много стараний, чтобы человека исправить. В свои годы Гленда пока ещё твёрдо верила в то, что любой человек, даже закоренелый мерзавец, поддаётся исправлению.
Она вежливо поздоровалась и не получила никакого ответа на приветствие. А на вопрос где можно было бы найти хозяина заведения — ей сквозь зубы ответили, что это заведение называется отелем. И добавили что-то вроде: «Даже слепая курица сразу поняла бы, кто здесь хозяин».