Хеймитч всё ещё ждал её ответа, думая, судя по всему, что она боится с кем-то поговорить сама, что ей снова нужна его менторская помощь. В этом он не был не прав: она точно боялась, не хотела говорить, и ей определённо требовалась помощь — жаль, что не та, которую подразумевал он.
Пауза затягивалась, и с каждым ускоряющимся ударом её сердца, который с лёгкостью мог стать финальным в её жизни, Китнисс всё больше и больше осознавала, что удерживать тишину вечно у неё не получится и тогда придётся что-то сказать. Она не хотела, она не могла позволить вырваться этим словам…
— Попробуй поговорить с собой.
…и тем не менее едва уловимо произнесла.
Трусливо закрыв лицо руками, на грани слышимости, но она сказала, она справилась с собой. Несправедливо, что этого было недостаточно, чтобы навсегда забыть о чёртовой болезни.
От напоённого неловкостью молчания Китнисс спас врач, посчитавший, что времени, которое он предоставил им для разговора, было вполне достаточно. И было стыдно признавать, насколько она была ему благодарна.
— Мисс Эвердин, я вынужден сообщить вам, что вы должны поторопиться, — виновато оповестил её доктор, — если за пару дней ваша ситуация не изменится в лучшую сторону, я буду настаивать на операции — дальнейшее промедление почти со стопроцентной вероятностью приведёт к летальному исходу. Мистер Эбернети, — ненавязчиво указал он Хеймитчу на дверь.
Оба мужчины покинули её палату, оставляя Китнисс одну. Она сразу же ощутила возвращение жутких симптомов, но перед тем, как погрузиться в новую волну боли, из-за неплотно закрытой двери Китнисс услышала приглушённые голоса:
— Готовьте операцию, доктор, — говорил Хеймитч.
Ответ его собеседника она не сумела — не захотела? — уловить, да и не так важен он был.
Китнисс предпочла не заметить скатившуюся по щеке слезу.
***
Ночь после его ухода была одной из худших в её жизни — видимо, в качестве расплаты за мгновения передышки, когда Хеймитч был с ней. Китнисс, как в бреду, металась по кровати, надрывно откашливая лепестки орхидеи. Она здорово сомневалась, что с такими приступами можно прожить хотя бы день, и удивлялась тому, что до сих пор жива. Её тело лихорадило — а по ощущениям, выворачивало наизнанку душу.
Провалы в сон были кратковременны, но и тогда она не обретала покоя, обречённо проживая воспоминания обо всех случившихся трагедиях. Вытаскивали из кошмаров проверяющие её медсёстры и периодически заходящий врач. Пускать к ней в палату Прим, её мать или друзей Китнисс запретила ещё несколько дней назад. Им было незачем видеть её в таком состоянии.
В одну из минут временного ослабления симптомов она решила, что потеря эмоций не такое уж большое несчастье. За свою жизнь она привыкла ко многому — научится и жить без чувств. Пустой, ледяной в душé, но живой.
Об этом Китнисс сказала доктору при первой же возможности, испытывая при этом что-то сродни падающему на её сердце камню. Ничего, уже очень скоро это ощущение никогда не будет ей доступно. Её операцию назначили на следующий день — пока Китнисс предстояло выдержать переговоры с Койн, Плутархом и своими близкими. Но всё это будет с утра — конец ночи же она была вольна тратить как угодно.
Некоторого труда ей стоило уговорить медиков отпустить её на верхние этажи бункера, туда, где под самым куполом, рядом с люком, были едва заметные окошки. Их не видно снаружи, но благодаря им она смогла бы увидеть мир за пределами стен Дистрикта-13. На улицу её никто бы не выпустил, оттого и оставалось довольствоваться такими крохами свободы.
Ей нужно было сменить обстановку и подумать в одиночестве. Исподволь Китнисс завладевало опустошение, диктующее апатичные взгляды на мир и свою судьбу. Понемногу боль и вымазанные алыми разводами белые лепестки становились неотъемлемой частью каждой минуты её жизни — ханахаки входила в привычку.
Слишком поздно она поняла, почему же её короткое путешествие проходило так легко. Разумеется, он был там. Незримая нить тянула Китнисс к Хеймитчу.
Она очень надеялась, что её походка ещё не утратила своей охотничьей мягкости и бесшумности, а потому Китнисс резко развернулась в паре-тройке ярдов от пункта назначения, планируя уйти незамеченной.
Её план с треском провалился, когда Хеймитч окликнул её:
— Китнисс!
Она молниеносно застыла, будто застигнутая ударом, но не спешила поворачиваться, вместо этого едко спросив:
— Что, я уже не дорогая и не солнышко?
— Будь добра повернуться лицом, дорогая, — вернул он ей её ядовитый тон, — я не собираюсь разговаривать с твоей спиной.
— А нам есть о чём? — вздёрнув подбородок, Китнисс сложила руки на груди и наконец развернулась. — Я слышала, как ты велел готовить операцию. У тебя, оказывается, просто маниакальная страсть контролировать мою жизнь и принимать решения за меня, — словами она била наотмашь, чертовски хотела причинить боль, чтобы хотя бы толика её страданий передалась и ему.
— Не говори того, чего не знаешь, — Хеймитч скопировал её позу и на пару шагов приблизился к ней, — я бы никогда не допустил твоей смерти и попытался сохранить твою жизнь любой ценой.
— Ценой жизни Пита? — прямой, острый вопрос она задала прежде, чем успела подумать. — Или ценой моей способности чувствовать?
— Китнисс… — начал было Хеймитч, но она не предоставила ему шанса высказаться.
— Хотя, ладно, это всё уже не важно — через сутки меня прооперируют, и я забуду обо всём, как о худшем кошмаре, — быстрым движением Китнисс вскинула руки, словно ограждая себя от него. — Что ты вообще здесь делаешь?! — она начинала выходить из себя, что откровенно не нравилось ей, но и остановиться Китнисс уже не могла. — Разве я не заслужила права хотя бы сейчас не видеть тебя?
— Пытался поговорить с собой, — саркастично произнёс Хеймитч, будто намеревался утопить Китнисс в токсине, который источал его голос.
— Неужели? — она наверняка выглядела сбитой с толку, но не позволила своему вопросу потерять хоть грамм вымораживающей отчуждённости.
— Знаешь, дорогая, всем было бы намного легче, если бы ты действительно меня ненавидела, — Китнисс упустила из виду момент, когда между ними осталось не больше восьми дюймов, — и я даже допускаю, что твой мозг искренне считает, что так оно и есть. Но, — Хеймитч отчасти театральным жестом поднял указательный палец вверх, — тупая болезнь решила иначе, и нам надо как-то с этим мириться.
Находиться так близко к нему было по меньшей мере неудобно, и Китнисс как можно более незаметно отступила на полшага назад… и ещё раз, и ещё — пока не упёрлась спиной в стену. Косвенно она отметила, что вернулась её аритмия, затрудняя дыхательный процесс, но впервые ей показалось, что в том нет вины ханахаки.
Её язык будто прилип к нёбу, а моральные силы на ответы и комментарии словно испарились, так что Китнисс могла только молча внимать ему.
— Для сохранения твоей жизни и здоровья я на самом деле готов сделать всё что угодно, — продолжал Хеймитч, — готов произнести слова любви на любом из существующих языков, на постоянной основе быть рядом с тобой. Проблема в том, что это будет неискренне. Я определённо не равнодушен к тебе и к твоей судьбе, но не так, как нужно для твоего выздоровления.
У неё точно помутился разум — ничем иным Китнисс не могла объяснить тот факт, что она не воспрепятствовала рвущимся из неё словам:
— Тогда помоги мне: останься со мной. В твоём присутствии меня перестаёт душить кашель, и боль отступает.
Ответом послужила тишина, подстегнувшая Китнисс вновь начать говорить. Но в данный момент она опасалась пересекаться взглядом с Хеймитчем — слишком памятным было его умение считывать её, — поэтому глаза Китнисс были устремлены в пол.