Вы можете поместить меня где угодно, так, чтобы я вас не обременила; со своей стороны, обещаю ничем не надоедать и не вносить никакого беспорядка. Заклинаю тебя, отвечай, но вполне откровенно!»
Если Броня не ответила телеграммой, то только потому, что телеграмма — дорогая роскошь. Если Маня не вскочила в первый же поезд, то только потому, что надо было как можно экономнее организовать это большое путешествие. Она раскладывает на столе свои наличные рубли, к которым отец добавил перед ее отъездом небольшую, но очень пригодившуюся сумму. Начались подсчеты.
Столько-то на паспорт. Столько-то на проезд по железной дороге… Нельзя быть расточительной и брать билет от Варшавы до Парижа в третьем классе, самом дешевом в России и во Франции. Слава богу, на германских дорогах существует и четвертый класс, без отделений, почти такой же голый, как товарные вагоны. По всем четырем стенкам тянется скамья, а посередине можно поставить складной стул и устроиться не так уж плохо!
Не забыть советов практичной Брони: взять из дому все необходимое для жизни, чтобы не делать в Париже непредвиденных затрат. Манин матрас, постельное белье, полотенца надо отправить заранее малой скоростью. Ее белье, ботинки, платья и две шляпки уже собраны на диване, а рядом с ним зияет откинутой крышкой единственное роскошное приобретение — пузатый деревянный коричневого цвета чемодан, весьма деревенский с виду, но зато прочный, и Манн любовно выводит на нем черной краской большие буквы: «М. С.» — свои инициалы.
Матрас уехал, чемодан сдан в багаж, у путешественницы остаются на руках пакет с питанием на три дня дороги, складной стул для германского вагона, книги, пакетик с карамелью и одеяло. Разместив свою поклажу в сетке и заняв место на узенькой жесткой скамейке, Маня выходит на платформу. Ее серые глаза сверкают сегодня особым лихорадочным блеском.
В порыве трогательного чувства и вновь нахлынувших угрызений совести Маня обнимает отца, награждает его словами нежными и робкими, как будто извиняясь:
— Я еду ненадолго… года на два, на три — не больше! Как только я закончу свое образование, сдам экзамены, я вернусь, мы снова заживем вместе и не расстанемся уж больше никогда… Правда?
— Да, Манюшенька, — шепчет учитель охрипшим голосом, сжимая дочь в объятиях. — Возвращайся поскорее, работай хорошо. Желаю тебе успеха!
Прорезая ночь свистками и железным грохотом, поезд несется по Германии.
Скорчившись на складном стуле в вагоне четвертого класса, укутав ноги и время от времени старательно пересчитывая прижатые к себе пакеты, Маня раздумывает о прошлом, о своем таком долгожданном и феерическом отъезде. Старается представить себе будущее. Ей думается, что она скоро вернется в родной город и станет скромною учительницей. Как далека — о, как бесконечно далека она от мысли, что, сев в этот поезд, она уже сделала свой выбор между тьмой и светом, между ничтожеством серых будней и огромной жизнью.
Глава VIII
Париж
Проезжая от улицы Ля Вийет до Сорбонны, видишь не очень красивые кварталы, да и самый переезд не отличается ни скоростью, ни удобством. От Немецкой улицы, где живет Броня с мужем, до Восточного вокзала ходит запряженный тройкой лошадей омнибус в два этажа с винтовой лесенкой, ведущей на головокружительный империал. От Восточного вокзала до Университетской надо ехать другим омнибусом.
Само собою разумеется, что именно на этот незащищенный от превратностей погоды империал и карабкается Маня, зажав под мышкой старый кожаный портфель, уже бывавший в «Вольном университете».
Усевшись на этой подвижной обсерватории, девушка с застывшими от зимнего ветра щеками перегибается и жадно смотрит по сторонам. Что ей и серая пошлость бесконечной улицы Лафайет и мрачный ряд магазинов на Севастопольском бульваре? Ведь эти лавочки, эти вязы, эта толпа и даже эта пыль — все это для нее Париж… Наконец-то, наконец Париж!
Каким молодым чувствуешь себя в Париже, каким сильным, бодрым, преисполненным надежды! А для молодой польки какое чудесное ощущение личной свободы!
Уже в тот момент, как Маня, истомленная дорогой, сошла с поезда в закопченном пролете Северного вокзала, сразу развернулись ее плечи, свободнее забилось сердце и задышала грудь. Только теперь она вдохнула воздух свободной страны. В порыве восторга ей все кажется чудесным. Чудесно, что гуляющие по тротуарам бездельники болтают, о чем вздумается, чудесно, что в книжных лавках свободно продаются произведения печати всего мира. А еще чудеснее, что эти прямые улицы ведут ее, Маню Склодовскую, к широко раскрытым дверям университета. Да еще какого университета! Самого знаменитого, что в течение веков описывался как «конспект Вселенной», о коем Лютер говорил: «Самая знаменитая и наилучшая школа — в Париже, а зовут ее Сорбонна!»