— Уже на ногах? По-видимому, вы ее очень любите? Порадуйтесь, ей гораздо лучше. Она узнала своих подруг. Лихорадки почти нет. Я немножко соснула и сейчас опять иду к ней. Дамы теперь уйдут, а к полудню опять вернутся.
— Позволяете ли вы мне прийти в одиннадцать часов?
— Позволяю, только если она спасена, то вы оставите нас в покое, не так ли?
Я ушел домой и бросился на кровать.
В одиннадцать часов мадам Ромажу — это была фамилия привратницы — сообщила мне, что к больной приходил доктор. Он сказал так:
— Все благополучно, мы отделались испугом; пусть не выходит из дому дней пять или шесть, и все пройдет.
Услышав фамилию мадам Ромажу, я сказал ей, цепляясь за это, как за предлог для того, чтобы продлить разговор, что или она или ее муж, должно быть, из Оверни.
— Мы оба оттуда, — отвечала она. — А вы?
— Я из Арвера.
— А мы из Вольвика; это довольно далеко. Как вас зовут?
Я назвал наугад первую попавшуюся фамилию, но не свою настоящую.
— Чем занимаются ваши родители?
— Они крестьяне.
— И мы тоже были крестьянами! Но послушайте-ка, земляк, вы такой же, как и мы, и вы думаете об этой барышне?
— Она актриса, я готовлюсь быть актером и не думаю, чтобы она была княжеской крови.
— Вот и ошибаетесь. Пожалуй, что и княжеской. Она благородного происхождения.
— А ее фамилия?..
— Я вам ее не скажу: она скрывает свою фамилию. Она работает на сцене и у себя дома для того, чтобы платить за содержание отца, который… который неизлечим и в нищете. Ну, довольно, а то я с вами разболталась, а я не должна выдавать того, что она мне доверила по секрету. Ну-с, забудьте-ка эту красавицу. Она не про вашу честь, и мне думается, что вы только совратили бы ее с пути истинного; разве вам было бы уж так приятно выбросить такую жемчужинку в грязь? Если вы человек с сердцем, оставьте ее в покое.
— Я ее до такой степени уважаю, что даже прошу вас не говорить ей вовсе обо мне.
— Будьте спокойны! Я совсем не желаю ее гибели и никогда не говорю ей, от каких денег мне приходится отказываться и скольких волокит выгонять.
— Продолжайте, дорогая землячка, продолжайте! Вы очаровательная женщина.
Она засмеялась. Но приближался час визита доктора, и, чтобы он меня тут не застал, я убежал на репетицию. Там собирались приниматься за последний акт и меняли декорацию. Актерам предоставили четверть часа отдыха.
— Ах, вот он! — вскричала мадемуазель Регина, когда я вошел в фойе. — Объясните-ка нам, мой милый, где вы познакомились с нашей Империа?
— Я! Да я с ней вовсе не знаком, — отвечал я, — я никогда даже не говорил с нею.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Но вы к ней неравнодушны?
— Это почему?
— Вы предложили мне ухаживать за нею, точно вы ее брат или… О, краснеет, господа, смотрите, как он краснеет!
— В мои годы легко и беспричинно краснеют, особенно, когда вас допрашивает такая талантливая особа, как вы.
— Спасибо, вы очень милы; дальше?
— Дальше, дальше… Вы сказали вчера в моем присутствии, что эта девица бедна, достойна уважения и одинока; вы говорили о лихорадке, о бреде. Ее несчастье, а особенно ваше самоотвержение, тронули меня, поразили… Я предложил свои услуги, не думая о том, что в моем непосредственном порыве могло быть что-либо неприличное, — вот и все.
Она посмотрела лукаво прямо мне в глаза и прибавила:
— Правда ли, что вы добились свободного доступа сюда для того, чтобы научиться быть актером?
На этот раз я был уверен в себе и отвечал так, что убедил ее.
Случай этот не имел последствий. Разговор перешел на Империа, ее очень уважали, хотя вне театра о ней ничего не знали; но все ценили ее прекрасные манеры, почтительность к даваемым ей советам, благопристойность и природную гордость.
— А действительно ли это правда, — сказал кто-то, — что она на самом деле так же идеально чиста, как кажется?
— Я в этом уверена, — возразила мадемуазель Регина. — Если бы вы видели эту бедную квартирку, такую чистенькую и скромную! Да наконец вы же знаете, что Белламар говорил нам о своей питомице?
— Да! Ей было семнадцать лет, когда он привел ее к нам, но теперь ей уже восемнадцать.
— Ну так что же, перемены нет, — отвечала Регина. — Конечно, я не ручаюсь, что, когда ей будет все двадцать…
Разговор был прерван возобновлением репетиции, и все спустились на сцену. Я остался в фойе вдвоем с капельмейстером, добрейшим и чрезвычайно умным человеком, перечитывавшим рукопись первых актов для того, чтобы отметить те места, где ему потребуется вставить несколько музыкальных фраз. Он относился ко мне с отеческой добротой; я отважился спросить у него, кто такой Белламар, и так как это лицо призвано играть важную роль в моем рассказе, то я и обращаю ваше внимание на полученные мною подробности о нем.