— И это говорит один из лучших выпускников нашего юрфака, — вздохнул Вадим. — Вот что значит слишком долго работать следователем прокуратуры… Я вовсе с тобой не спорю. Именно такова обычная, всеми принятая, мотивация изнасилования. Но разве нельзя это обстоятельство как-то использовать, чтобы скрыть истинный мотив?
— Не слишком ли изощренная версия? — спросил я. — Ни о чем подобном я никогда не слышал.
— Я не берусь высказать что-то определенное, — пожал плечами Лекарский, — просто не готов на это ответить… Но что-то в словах Вадима Андреевича есть. Могу только сказать, что Бах очень любит сына. Души в нем не чает. А истерия, поднятая в нашей прессе по этому поводу как раз накануне предстоящего инвестиционного аукциона, вызвала у него сердечный приступ. Понимаете? Теперь в газетах, принадлежащих нашим конкурентам, пишут, что отец хочет любой ценой погасить скандал, подкупить судей, чтобы спасти сына от тюрьмы, спасти свою репутацию. Нынче в России репутация растет в цене. Иностранные инвесторы и партнеры всегда начинают с репутации, когда собирают информацию о партнере… Гибель адвоката Колерова нам очень повредила. И это вдобавок к тому, что Бах недавно пережил инфаркт.
— Возможно, его враги владеют медицинской информацией о его болезни и хотят это использовать, — согласился Вадим. — Действительно, зачем постоянно убивать физически из-за угла или в подъезде? Старо и опасно… Можно убивать морально. К тому же Бах не один и его физическое убийство только повысит реноме тех, кого он представляет. А вот ударить его в самое больное место, морально вывести из строя — что-то новенькое для нашей общественности… Тем более что в инфаркте отца как бы повинен сын и газеты, которые раздули это дело.
Лекарский с возрастающим уважением смотрел на Вадима.
— Да кто сегодня на это обращает внимание… — отмахнулся я. — На мораль господина Бахметьева, которая давно запятнана. Савельев — опытный следователь, с хорошей интуицией. Грубая фальсификация у него не прошла бы. Словом, сначала надо познакомиться с материалами дела. А пока что нам необходимо условиться о дальнейшей связи. Как нам вас найти? — спросил я Лекарского.
— Я сам вас найду, когда это будет необходимо, — сухо ответил он. Похоже, Аркадий Валерьянович был недоволен моими сомнениями. — И еще, Юрий Петрович… Я понимаю, что, как адвокат подзащитного, вы не имеете права разговаривать с потерпевшей, ибо вас могут обвинить в давлении на нее…
— Именно так, — подтвердил Вадим. — Никаких контактов до суда.
— Но если случится так, что она сама вам об этом расскажет, — сказал Лекарский, — выслушайте ее. Возможно, вы узнаете то, чего нет в материалах следствия… Сделаем так. Я поговорю с ней. И если она выразит желание пообщаться с вами, я вам дам знать об этом. Все произойдет чисто случайно. Поверьте, я эту девочку и ее родителей хорошо знаю. О вашем разговоре с ней никто знать не будет. Моего слова вам достаточно?
Я не знал, что ответить. Посмотрел на Вадима, но у того был такой вид, будто он ничего не слышал.
Лекарский привстал с кресла и коротко поклонился. Таким образом, эту тему мы исчерпали. Предстояло переписать наш чертов разговор на этой дискете, а уж потом составить договор…
Вечером я приехал к Кате на Башиловскую. Она не сразу заметила, как я вошел, — собирала вещи, поглядывая на экран телевизора, где выламывался ведущий очередного ток-шоу. В руках у меня были цветы и бутылка ее любимого муската.
— Ужин на плите, — сказала она, не отрываясь от телевизора. — Сам разогреешь?
Потом увидела цветы и вино.
— Боже, Гордеев! Не иначе как в чем-то провинился? Спешишь загладить вину?
Сегодня она явно была не в духе, раз называла меня по фамилии. Уже привыкла жить здесь, теперь придется опять привыкать к новому месту…
Я виновато смотрел на нее. Она щурилась, глядя на меня.
— Гордеев! Лучше сразу выкладывай, что случилось или какой запрет еще придумал. К тебе ни звонить, ни ближе пяти метров приближаться нельзя, но хоть письма до востребования писать можно?
— Лучше давай поженимся, — сказал я. — Чего нам еще тянуть и выяснять.
— Вот именно, — согласилась она. — А то я уже чувствую себя женой декабриста, только наоборот. Это мне мама сказала, когда я с ней поделилась. Те ездили за мужьями, а тебе, говорит, как в песне о гражданской войне — в другую сторону. Только потом не будешь мне говорить, что свои чувства не успел проверить? Особенно если найдешь еще какую-нибудь разведенную, только помоложе, в своем суде.
— Знаешь, — сказал я после ужина, когда собрался с духом. — Твой телефон на новой квартире они уже знают. И тоже будут прослушивать. Это точно, и я пока просто не знаю, что с этим делать…
Она почему-то обрадовалась.
— Вот здорово! Тогда зачем нам переезжать? Пусть здесь нас слушают, какая разница?
— Здесь опасно, — сказал я. — Раз у них существуют такие возможности для прослушивания, представь, на что еще они способны. Словом, они уже знают, что мы меняем квартиру. И кто из нас куда переезжает.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что даже сейчас они нас слышат? — тихо спросила она.
— Ну это вряд ли, — пожал я плечами. — Только говори потише, хорошо?
— Да пошли они, знаешь куда! Чтобы я, в своем доме, боялась слово сказать? Лучше объясни, что ты собираешься в связи с этим предпринять?
— Пока ничего. Надо все знать наверняка, прежде чем что-то делать… Скажи, до моего переезда сюда твой телефон случайно не ломался?
— Было дело, — кивнула Катя. — А откуда ты знаешь, разве я тебе говорила?
— И что было потом?
— Ну, я позвонила на станцию. Приехал мастер, такой улыбчивый, молодой, симпатичный, все время напевал, когда исправлял. Я предложила ему кофе, а он отказался, сказал, что много заказов, разве что в другой раз, когда телефон снова сломается. А что? Что ты так на меня смотришь? Он мне не звонил, никуда не звал…