Краем глаза я заметил, как поднялся со стула какой-то крепкий высокий парень лет двадцати пяти, до этого читавший газету. Оля вопросительно, как бы спрашивая его разрешения, взглянула на него и только потом подошла ко мне. Вид был спокойный, доверчивый.
– Вы адвокат Игоря? – спросила она негромко. – Мне Аркадий Валерьянович говорил о вас.
– Верно, – сказал я. – Меня зовут Юрий Петрович.
Парень подошел к нам ближе, пристально посмотрел мне в глаза, прежде чем протянуть руку.
– Олег Григорьевич меня охраняет, – сказала Оля. – Его наняли мои родители.
– Если можно, я хотел бы с вами поговорить, – сказал я ей.
Олино лицо погасло, как если бы внутри у нее отключилась какая-то лампочка.
– Ладно. Может, подождете, когда у меня закончится урок? А то я отпросилась на несколько минут.
Я сел на скамью рядом с Олегом Григорьевичем, который продолжал меня внимательно разглядывать.
– Возникли дополнительные обстоятельства, – сказал я ему. – Теперь скажите, если не секрет, почему вы ее охраняете. Были какие-то угрозы?
– Именно так, – подтвердил он.
– И давно охраняете?
– Третий день, – ответил он. – Ее родители прибегли к помощи нашего охранного агентства после случившегося.
– Вы можете сказать, кто именно ее шантажирует? И каким образом?
– Звонили несколько раз по телефону. Какие-то подростки. Возможно, те самые, что на нее напали. Требовали забрать иск. Себя не называли. Причем звонили из автоматов, – сказал он и снова уткнулся в газету, кажется, это был «Коммерсант дейли».
Час от часу не легче, подумал я. Вот он, хлеб адвоката. Собираюсь защищать насильника, хотя в защите нуждается его жертва. Хотя не исключено, что этим занимаются именно соучастники Игоря Бахметьева, которых до сих пор не нашли...
Ко мне подошла пожилая учительница, седенькая, сухонькая, в пенсне.
– Вы хотели поговорить с нашей ученицей Олей Ребровой, как мне передали? – спросила она.
– Именно так, – кивнул я.
– Может быть, чтобы вам здесь не мешали, вам лучше подняться наверх. Там есть свободный класс. А то сейчас закончатся уроки, здесь будет шумно, много ребят, сами понимаете, не дадут поговорить.
Она протянула мне ключ.
– Это от моего класса. Сорок вторая комната. Оля сейчас к вам туда придет.
– Спасибо, – поклонился я. – А что вы можете о ней сказать, простите, не знаю вашего имени-отчества.
– Зинаида Сергеевна, очень приятно, а вас как зовут?
– Юрий Петрович Гордеев.
– А насчет Олечки скажу – очень хорошая девочка.
– Можно о ней сказать, что сама тянется к мальчикам, заигрывает с ними? – спросил я.
– Ни в коем случае, – покачала она головой. – Скромница, отличница, при этом красивая девочка. Но есть и другие, уж поверьте, сорок лет в школе, кого только здесь не видела... Так что защищайте ее получше, Юрий Петрович, очень мы все, кто Олечку любит и знает, на вас рассчитываем.
Такой учительнице нельзя врать, и я отвел взгляд.
Она что-то почувствовала, смолкла, как бы припоминая, не сказала ли чего лишнего.
– Ну... у вас работа, наверное, такая, – сказала она, замявшись. – Я понимаю...
И отошла в сторону, потом оглянулась, как бы раскаиваясь, что дала мне ключи.
– Я поговорю с ней наверху, в классе, – сказал я Олегу Григорьевичу, который все никак не мог оторваться от своей газеты. – Если не возражаете. Вестибюль – плохое место для разговора.
– Пожалуйста, – он пожал плечами и снова внимательно посмотрел мне в глаза, как бы проверяя мои намерения. – А я вам не помешаю, если буду там присутствовать?
– Мне – нет, ей, боюсь, помешаете. Дело весьма деликатное. Сами понимаете, какие могут возникнуть вопросы.
– Покажите мне ваше удостоверение, – сказал он, сложив наконец свою газету. – На всякий случай.
– Я понимаю, – кивнул я, показав ему все документы, какие у меня с собой были. И когда он снова спокойно развернул газетные страницы, как если бы взял на себя обязательство прочесть там все, от корки до корки, я почувствовал себя свободным.
Оля уже ждала меня возле дверей с цифрой сорок два. Стояла неподвижно, глядя в пол, обнимая руками портфель. Милая, хрупкая девочка. Глядя на такую, у нормальных людей должно возникать желание защитить ее, уберечь от беды. Но это у нормальных людей.
– Вы будете защищать Игоря? – спросила она, когда мы вошли в кабинет, кажется химический.
– Это так, – кивнул я, – поэтому в любой момент ты можешь уйти. И вообще можешь со мной даже не начинать разговора.
– Ну почему? – она пожала плечами. – Спрашивайте.
– Оля, – спросил я, собравшись с духом, – а все-таки почему, узнав, что я защищаю Игоря, ты захотела со мной разговаривать? Тебе стало его жалко?
Она снова пожала плечами.
– Не знаю. Наверное, потому же, почему вы взялись его защищать.
– Только это? – спросил я. – Я-то защищаю его потому, что я адвокат, профессия такая – защитник. А тебе почему жалко его и не жалко других?
– Потому что они – подонки, – ответила она. – Я уже говорила вашему следователю Савельеву... Они затащили меня в кабину, а не Игорь... Там я была в бессознательном состоянии, ничего не соображала от боли и удушья. Но мне до сих пор кажется, что они его заставляли это делать. А следователь мне сказал, что для суда это несущественно. Что, если бы он не хотел, он бы не смог это сделать как мужчина... А он все равно это сделал, об этом говорит экспертиза... Ну вы понимаете, да? Еще он говорил, что я не могу знать, участвовал он или не участвовал в этом преступлении, поскольку была без сознания. А так оно и было, я ничего не соображала, было очень больно, я задыхалась, там было тесно, душно...
Она заплакала.
Я испугался: Олины слезы напомнили мне, что разговаривать с ней я не имею права. Что же делать? Савельев уже уволился из прокуратуры. Найти его можно, конечно. При желании. И кое о чем порасспросить.
– Оля, Оля... Зачем же ты подписала протоколы дознания, если сомневалась насчет участия Игоря?
– Я их почти не читала. Все время ревела, пока мне их показывали... И сейчас, как вспомню... А следователь и моих родителей убедил, и они ему тоже поверили. Так и получилось на бумаге, что Игорь был инициатором, сам специально меня вызвал на улицу. А теперь я из жалости его выгораживаю... Я думала, ладно, пусть пишет, а я выскажу свои сомнения на суде, понимаете? О том, что он не мог это сделать... Не верю, понимаете? Эти двое сбежали, а его схватили, когда соседи вызвали милицию.
– Но ты действительно могла многого не знать и не видеть, если теряла сознание, – сказал я. – Откуда же у тебя это сомнение?
– Для этого надо быть на моем месте, знать его. Я знаю, я ему нравилась. Но он не как другие, не пялился, не писал мне записок, и потом видно же, как парень к тебе относится, если на тебя не смотрит, краснеет, если к нему обращаешься... Скажите, если я заявлю на суде, что беременна от него, его отпустят? Как будущего отца нашего ребенка?
Я молчал, не зная, что и сказать. Смотрел на нее и чувствовал себя полным идиотом.
– Ты – беременна? Твои родители об этом знают?
– Это я просто так сказала, надо же его освободить от тюрьмы. А вообще я хочу ребенка. Может быть потому, что боюсь, что уже не смогу рожать. Мне теперь все равно от кого. Кому я теперь нужна такая, правильно? Пусть от него... Если это освободит его от тюрьмы.
Это был детский лепет. Бедная девочка. Как же эта беда перевернула ее душу...
– Пока что забудь, что ты сейчас наговорила, – сказал я как можно мягче. – Это пройдет. Не может не пройти... Спасибо тебе.
– За что? – она подняла на меня глаза, полные слез.
– За искренность... В общем, ты убедила меня, что в этом деле многое еще не ясно.
Я поднялся.
– На сегодня хватит, идем, я провожу тебя к твоему охраннику.