— Кто спрашивает Михаила Афанасьевича?
В ответ услышала резкий, малопонятный, гортанный голос:
— Сталин.
Растормошила мужа.
— Мишенька, родной, у телефона Сталин, скорей подойди.
— Не верю! Не может быть! Нас, идиотов, разыгрывает какая-то непотребная сволочь.
Многие в Москве знали про булгаковское письмо. Булгаков подошел к телефону. Нервно крикнул:
— Кто говорит?
— Сталин.
Михаил Афанасьевич недоверчиво:
— Какой еще Сталин?
— Насколько мы понимаем, товарищ Булгаков, в Советском Союзе имеется единственный товарищ Сталин — Иосиф Виссарионович. Возможно, у вас имеется несколько Сталиных?
— Простите, Иосиф Виссарионович, я вас слушаю!
— Мы получили ваше письмо. Мы что, уж очень вам надоели? Приелась вам советская власть? Может быть, действительно отпустить вас за границу?
— Я хотел бы, Иосиф Виссарионович, с вами лично встретиться.
— Для чего? На какую тему мы будем с вами беседовать?
— Не о сапогах и спичках, деликатесах и модных костюмах, о назначении советской литературы, нравственности и совести литератора. Я считаю, что русский писатель не может жить и работать вне родины.
— Правильно говорите, товарищ Булгаков. Вы где хотите работать?
— В Художественном театре, Иосиф Виссарионович.
— Против этого мы не будем возражать. Попробуйте утром подать заявление на имя директора театра.
— Я уже туда ходил, мне отказали,
— Видимо, товарищи сделали ошибку. Думаю, что теперь они раскаиваются. Не стесняйтесь, товарищ Булгаков, зайдите еще раз. Если не получится, напишите нам.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— До свидания, товарищ Булгаков, желаю вам успеха.
Мы сразу же записали по памяти этот разговор. Спать, конечно, не ложились. Всю ночь просидели с думами о будущем. Утром Миша побрился, выпил стакан чаю с хлебом, почистил ботинки. Он собирался выполнить указание вождя и учителя, но его опередили. Прибежал запыхавшийся директор-распорядитель МХАТа Федор Николаевич Михальский.
— Михаил Афанасьевич, роднуля, как хорошо, что застал тебя дома. Есть все-таки Бог на свете! Пишите, Мишенька, заявление.
— Куда? Кому? Зачем? — удивленно спросил Булгаков.
— К нам, родной, в Художественный, на имя Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Он ждет вас, Мишенька!
Потрясенный Булгаков написал заявление.
— Федор Николаевич, я же у вас на днях был, вы сделали вид, что меня не узнали.
— Хороший мой, что было, то сплыло. Тогда не мог, ранний склероз, а вот теперь могу. Врач сказал, — склероз — переменное явление, он приходящий и ускользающий.
Следом за Михальским пришел к нам представитель отдела кадров Большого театра.
— Товарищ Булгаков, у нас имеется вакантное место ассистента режиссера. Будьте так добры, напишите заявленьице, и мы вас зачислим на постоянную работу без месячного испытания, прямо в штат.
— Спасибо, тронут, но я уже работаю в Художественном.
— В таком случае, мы вас оформим по совместительству…
Режиссер Иван Хрусталев предложил сделать для радио монтаж спектакля «Дни Турбиных». Театр Сатиры заказал пьесу. Издательства прислали Булгакову бланки договоров… Потом опять наступил мрак…
Е. С. Булгакова осталась у нас ночевать.
Наступил солнечный воскресный день. Мы отправились гулять на Ленинские горы.
— Расскажу вам еще один эпизод из нашей жизни, — оживленно проговорила Булгакова. Глаза у нее заблестели.
— Московским Художественным театром управляли три человека — Станиславский, Немирович-Данченко и заведующий труппой артист и режиссер Подгорный. Репертком запретил «Дни Турбиных».
В связи с этим кассовые сборы в театре резко понизились. Однажды в дирекции театра раздался телефонный звонок. Трубку лениво снял Подгорный:
— Художественный слушает, у телефона заведующий труппой Николай Афанасьевич Подгорный. Кто говорит?
— Сталин.
Подгорный поперхнулся. Позвал Немировича-Данченко, но не успел ему сказать, кто звонит.
— Директор Художественного театра Владимир Иванович Немирович-Данченко вас слушает!
— Говорит Сталин.