— Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum[21], — подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, — ну, а теперь выпьем еще, сват!
Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:
— Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...
— А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite[22], да и все тут! — стукнул Чаплинский кубком по столу.
— Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь... уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались — дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два — во как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!
— О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, козаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! — заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.
Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой-то затаенный огонек, мелькнул на мгновенье и угас.
— Что это? — изумился Чаплинский.
— Пленные князя, — ответил Богдан.
— А, бунтари! — покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. — Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!
Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.
В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.
На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое-где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза козак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким-то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не прикоснуться к его мертвому, холодному телу.
Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.
— Фу ты, ветер какой пронзительный! — сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. — Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?
— Хотели выпытать у них кое-что, — ответил молоденький хорунжий, — но ведь эти хлопы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.
— Совершенное быдло! — бросил презрительно Чаплинский.
По мере того, как въезжали повозки, возрастали шутки и остроты.
Шум въезжающих повозок услышан был и в парадном зале комендантского дома.
— Это что за шум? — изумился Конецпольский.
— Мои пленные, — ответил Иеремия, — последние остатки козацких войск.
— О, не последние! — возразил гетман. — Они, говорят, собрались теперь на Запорожье в чрезвычайном числе.
— На Запорожье? Об этом-то именно я и хотел переговорить с гетманом, — перебросил Иеремия ногу за ногу и начал говорить, подкручивая свой тонкий ус. — Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы... драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.
— Как? — изумился гетман. — Егомосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?
— Мое правило: ошеломлять врага быстротой.
— О нет, — возразил Конецпольский, — опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.
— А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, — едко перебил Иеремия, — хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?
— Последнее поражение не даст им поправиться скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.
— Почему?
— Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.
— Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, — порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, — насчет этого мы получим сейчас самые верные известия... Гей, позвать мне пана писаря! — скомандовал он.