— Не убил хоть? — спросил тихо Петр, затаскивая немца в горницу. Лицо офицера заливала кровь из рассеченного лба.
— Перевязать бы… — шепотом предложил Табакин. — А то принесем холодную тушку…
Зубов виновато пожал плечами, коротко приказав.
— Немедленно одеть и перевязать!
Свет включать не стали, на ощупь пробираясь среди стола и лавок. Лунный свет падал в окно, скупо освещая богато обставленную комнату. В углу Петр заметил даже настоящий граммофон с кучей пластинок.
— Где его форма? — спросил Гришка, осматриваясь в потемках, и тут из-за шкафа, примостившегося в углу возле простой русской печи, раздался пистолетный выстрел, а потом еще и еще один. Табакина отбросило в сторону. Он застонал громко и протяжно, схватившись за плечо. Только сейчас Петр разглядел, спрятавшуюся за шкафом худенькую женскую фигуру и направленный ему в грудь револьвер. Тело среагировало само, судорожно нажав на спуск. Длинная тугая очередь ППШ вспорола воздух, обрушиваясь всей своей смертоносной мощью на спрятавшуюся в углу женщину. Пули разорвали белую ночную рубашку, опрокинули на шкаф.
— Подерягин! — воскликнул Зубов, бросаясь в тот самый угол. Очередь в тишине спящей деревни прозвучала, как гром среди ясного неба. — С ума сошел?
Проснулись, сбросив с себя сонную одурь предрассветного утра, местные псины. Деревня сразу ожила, очнулась. Замигали окна домов. Раздалась громкая торопливая немецкая речь.
— Побудили всех…
— Ааа! Мамочки моя… — стонал Гришка тихонько, сквозь сжатые зубы, зажимая рану ладонью. Сквозь его плотно сжатые пальцы стекала тоненькая струйка крови. — Больно-то как…
— Сейчас! — Петр бросился к нему, на ходу доставая перевязочный пакет. — Потерпи, братка…Потерпи чуток, — Подерягин ловко разрезал бинт, накладывая один за одним быстрые витки.
— Баба была…Наша…Русская… — Прохор вернулся назад из угла, осмотрев убитую.
— Спужалась, наверное… — пожал плечами Петр, стягивая бинт. — Думала, бандиты какие…Фронт далече от них будет. Вот и пальнула…
— Дура… — застонал Гришка.
— Это точно! — согласился Петр, закончив перевязку. — Уходить надо, Проша! Через пару минут тут будет очень много немецких солдат, а у нас на руках фриц без сознания и раненый…
— Что ты предлагаешь? — быстро спросил лейтенант, напряженно всматриваясь в окно, где уже виднелись суетящиеся немцы, пока просто недоуменно толкающиеся на улице, но не двигающиеся в сторону жилья своего командира.
— Надо их задержать, а вам двоим уходить через окно и огородами, — сказал Петр, доставая дополнительные диски для своего ППШ.
— Добро…
Вдвоем они вытолкали через распахнутое окно находившегося без сознания немца, а когда повернулись обратно, то увидели неожиданно спокойного с плотно сжатыми губами Гришку Табакина, устраивающего у окна поудобнее.
— Ты чего, Гриня? — спросил Петр, осипшим в раз голосом. Он понял уже, что задумал товарищ и не мог этого принять, не мог допустить. Гришка…Вечно боящийся смерти, что его убьют или ранят, днями и ночами мечтавший о скором окончании войны, решил остаться один, чтобы прикрыть их отход.
— Прохору с раненным и языком не уйти… — быстро проговорил он, укладывая рядом с собой в рядок гранаты из подсумка. — Все погибнем и задание не выполним! Я прикрою…Сколько смогу, только гранат мне побольше оставьте, чтоб подольше продержаться.
— Гришка…Гриня… — Петр неожиданно задрожал всем телом, затрясся. Из глаз самовольно покатились слезы.
— Идите…Я этих сволочей… — Табакин решительно прильнул к стеклу, наблюдая за тем, как несколько солдат направляются к дому командира.
— Табакин… — ошарашено пробормотал Прохор, не ожидавший от своего подчиненного такого шага.
— Идите! — почти прокричал Григорий.
— Пошли… — коротко приказал Зубов, вытягивая все свои запасы гранат. Его примеру последовал и Петр, повинуясь нахлынувшему порыву он развернул друга к себе и крепко обнял, борясь с подкатывавшем к горлу комком.
— Больно же…Петька… — Григорий поморщился и ухватился за раненное плечо.
— Уходим!
Они вынырнули из полумрака дома на белоснежное поле огорода, усыпанного не убранными стеблями кукурузы и бахчи. Немец все еще был без сознания. Кровь течь перестала, покрыв ранку начинающей заживать коричневой коркой.
— Сначала тащишь ты, а я прикрываю, а потом я! — скомандовал Зубов, у которого даже в его облике юного лейтенанта что-то переменилось. Лицо стало старше, морщины на лбу четче, а глаза горели каким-то яростным огнем всепоглощающей ненависти. Петр, готов был поспорить, что в этот момент Прохор пожалел, что оставил в живых того молоденького часового у опушки.