— Шурка! — позвала Акулина плачущую дочку. Взяла ее на руки, выслушивая путанный рассказ, прерываемый хныканьем и приглушенными рыданьями.
— Я ему говорила, что нельзя! Мамка заругает, а он сказал, что ружье на предохранителе и не выстрелит…
— Знаешь, говоришь? — с тихой угрозой спросил дед, которого всего трясло от простой мысли, что внук мог направить ствол и в Шурку.
— Я думал, что на предохранителе… — захныкал Колька. — А она возьми, да и выстрели…
— Думал он! Мыслитель, ядрена шишка! — взвился дед Федька, доставая ремень из штанов.
— Деда! Дедушка, не надо… — Колька попятился. Но был ловко ухвачен за вихрастый чуб.
— Я тебе сейчас покажу не надо…
Одним легким движением Федор оголил Кольку. Содрав портки, перегнул через колено и со всего маху врезал по нежной коже ремнем, которая тут же окрасилась красным, чуть разорвав кожу. Внук заревел в полный голос.
— Я тебе сейчас покажу предохранитель, ядрена шишка! — дед Федька замахнулся для еще одного удара, но так и замер с занесенной рукой, прислушиваясь к голосу, доносящемуся с улицы через открытые сени.
— Хозяева! Хозяева! Есть кто живой? — голос был знакомым, но вспомнить, кто это было затруднительно. Дед Федька отпустил всхлипывающего Кольку и вышел на крыльцо.
Повиснув на плетень обоими руками, возле калитки стоял улыбающийся Говоров собственной персоной. Одет он был в теплую тужурку, потертую шапку-ушанку из кроличьего меха и хорошо подшитые валенки на резиновой подошве. Со времени их последней встречи он ничуть не изменился, разве что немного постарел, да на лбу пролегла глубокая, словно борозда, морщина, да отпустил тоненькие щегольские усики на манер старого дворянства.
— Ну, здравствуй, Федор Алексеевич! — проговорил он, подмигивая деду, ошалевшему от неожиданности встречи.
— Батя, кто… — на пороге избы Акулина замерла, мигом все поняв и мгновенно узнав непрошенного гостя. Замерла и вернулась в дом под аккомпанемент нытья Николая.
— Здравствуй, Тарас Павлович! — дед Федька спустился вниз с крыльца и обнял по-дружески Говорова. — За полгода тебя и не узнать стало! Похож на обкомовца какого-то… — осмотрел со всех сторон майора НКВД Подерягин. — Раздобрел!
— Хитрого тут нет ничего…Сидишь в лесу бирюком на казенных харчах! — пояснил Говоров.
— Ты так громко не вопи об этом на каждом углу, Тарас Павлович! У нас в деревне даже у плетней уши имеются…Как Настюха? Валька? Пашка?
— Все живы, здоровы, слава Богу! Привет вам большой шлют…Поработать под вашим началом снова хотят… — Говоров замолчал, ожидая реакции деда. Старик вздрогнул и тихо промолвил.
— Что значит поработать? Ты был тогда на площади? Когда девчушку эту казнили? Видел ее глаза?
— Видел… — хмуро кивнул майор, отворачиваясь в сторону.
— Бааде, что сказал тогда? Десять за одного! Десять? Выдержит твоя душа столько трупов-то?
— Недолго им осталось… — буркнул Говоров.
— Это еще бабушка надвое сказала…А грех такой на душу брать не хочу!
— Ты думаешь, мне не жаль Таньку Сатину? — вскинулся Говоров. — Да она мне каждую ночь снится! Если хочешь знать…Ничего не говорит! Просто стоит и смотрит, как там, на эшафоте! — майор со злости ударил кулаком по плетню, с которого лавиной осыпался налипший снег. — Только есть приказ! Приказ из центра и я его ослушаться не могу…
— Ну-ну… — ехидно ухмыльнулся дед Федька.
— Что ну? Смотри… — Тарас Павлович подал ему узкую ленточку бумаги, на которой печатными буквами был набран текст шифровки:
«Центр — Соколу
В связи с грядущим проведением Острогоржско-Россошанской операции силами Воронежского фронта приказываю немедленно провести мероприятия по нарушению снабжения войск противника всеми имеющимися силами и средствами. Быть готовым к выполнению боевой задачи к началу января 1943 года.»
— Теперь понятно?
— Эх, Тарас, Тарас… — вздохнул Подерягин, отдавая тому шифровку. — Наступление будет или нет — большой вопрос! А вот Бааде успеет насолить от души! Мне грех на душу брать не хочется.
— Не поможешь? — спросил без особой надежды Говоров.
— С вами уж точно не пойду! — отрезал дед Федька, закрывая калитку во двор, оставив майора НКВД так и стоять на улице.
— Мы ж тебе поверили! — донеслось ему в след. Он коротко обернулся и в глазах этого старого умудренного жизнью человека, который видел и помнил крах старой империи, строительство новой, много смерти и ужаса, Тарас Павлович заметил взгляд Татьяны Сатиной, тот самый, который преследовал его уже почти полгода из ночи в ночь, полный решимости и смирения.