В восемь вечера подали баланду (обыска не было, и у меня не отобрали наручные часы). Наверно, варево было сытным – в нём плавали различимые невооружённым глазом куски мяса. Но я им побрезговал. Мясо оказалось червивым. Возможно, поголодав дня хотя бы три-четыре, я превращусь в скотину и стану давиться любой подачкой. Как узники немецких концлагерей из кино, выхватывавшие друг у друга горбушку плесневелого хлеба, втоптанную солдатом в грязь. Но пока запах в камере и запах из тарелки отбили у меня аппетит напрочь. Да и побои в драке его поднятию не способствовали.
В 23 часа менты потушили в камере свет, и у заключённых наконец-то появилась возможность попытаться уснуть. Я постелил пальто на полу, потому что на нарах места не было, укрылся другой его половиной и тоже попытался. Но когда я уже почти засыпал, меня тронул за плечо небритый мужик, похожий на бомжа:
– Дай курить.
– Я не курю.
– А я покурю свои сигареты, пока не кончились. При такой собачьей жизни ещё и о здоровье заботиться – нет уж, увольте.
При этом он надрывно кашлял.
Я испугался, не туберкулёзник ли. Он понял и ответил:
– Нет, это не чахотка, это из-за сквозняков от разбитой форточки. Чай, не май месяц. Посиди с моё – посмотрим, как сам будешь хрипеть.
– Давно чалишься? – решил я отвлечься от мрачных мыслей о разгромленном храме с помощью разговора.
– С 23 февраля (Я не поверил, что можно чисто по произволу держать человека три недели в СИЗО. Сейчас я поверю и не в такое). А ты, как я вижу, новенький? За что загремел?
– Защищал православный храм от погрома, а священника от избиения.
– Ого! Хоть кто-то сидит здесь за настоящее дело. А я из-за ерунды. 23 февраля мы с другими сотрудниками из Белоруссии, отмечали день советской армии. И вывесили на балконе советский флаг, не зная, что Янукович уже пал. Ну выпендрились по пьяни, с кем не бывает. Так сосед, гадёныш, в национальную гвардию накапал. Все трое оказались в этой камере, так и не успев протрезветь. Саньку с Венькой выкупили родители, они у них крутые. А я – бедный белорусский колхозник, моей семье платить нечем. Мне даже нечем заплатить за право на международный звонок, как говорится, на деревню дедушке. Дедушки уже с нами нет, а мать и сестра даже и не знают, что я не работаю, а на нарах штаны протираю. Сидят, наверно, у окна, глядят в сторону Киева и думают: «Когда же Слава родненький в отпуск пожалует?» А на зоне отпусков-то нету. Только за крупные взятки отпускают.
У меня всё перемешалось в голове:
– Так ты белорус? И белорусские дипломаты смотрят сквозь пальцы на то, что их соотечественников кидают в тюрьму без суда и следствия? Я думал, Лукашенко своих не бросает.
– Эх, вот и надо было оставаться гражданином Белоруссии. Так я ж, переехав в Киев в 2003-м, сдуру подал на украинский паспорт, а старый белорусский спустил в унитаз. А Украина в благодарность спустила в унитаз меня самого. На черта я подался монтировать вышки сотовой связи в Киевской области? Оставался бы механизатором в деревне, в нескольких километрах от Жлобина. Нормальный преуспевающий колхоз. У батьки Григорьича все колхозы такие – с ним не забалуешь. Так ведь нет, за длинным долларом потянуло. Столица, <ненормативная лексика>, мегаполис, <ненормативная лексика>, красивой городской жизни захотелось, <ненормативная лексика>. Увидел красивую жизнь зэка и теперь не знаю, удастся ли увидеть родственников или к стенке поставят.
Слава откашлялся, чуть-чуть помолчал и предложил:
– А давай споём, раз уж не спится? Хоть немного веселее будет. Тюремную песню и споём?
– Русский шансон? – скривился я.
– Британский блюз, – улыбнулся Слава и запел. Тихонько, чтобы не разбудить соседей:
The old home town looks the same as I step down from the train,
And there to meet me is my Mama and Papa.
Down the road I look and there runs Mary hair of gold and lips like cherries.
It's good to touch the green, green grass of home14.
Я тоже хорошо знал эту песню и подхватил:
Then I awake and look around me, at four grey walls surround me
And I realize that I was only dreaming.
For there's a guard and there's a sad old padre –
Arm in arm we'll walk at daybreak.
Again I touch the green, green grass of home.
Yes, they'll all come to see me in the shade of that old oak tree
As they lay me neath the green, green grass of home15.
Это была песня о смертнике, сидящем в камере перед расстрелом. И меня мучила та же самая мысль, что и героя песни, и моего соседа по камере. Шлёпнут ли со злости непокорного бунтаря, или мне ещё удастся увидеть моих милых родителей и обожаемую Натали?