– Сорок тысяч.
– Не вопрос, – обрадовался Тимофей Иванович и вынул из портфеля две пачки двухсотгривенных купюр.
– Тим, ты не понял, – уточнил Кушнеренко, – сорок тысяч долларов.
– Оборзел, Семеныч? Какие сорок тонн? Там и десяти не плавает, это же просто хулиганство.
– Нет, Иваныч, – вздохнул Михаил Семенович, – там посерьёзнее статья. Воспрепятствование деятельности отряда национальной гвардии при исполнении квалифицируется, как терроризм. А он ещё и спину одному из наших сломал – отягчающее обстоятельство. Так что, Андрюшка-то твой – государственный преступник. Двадцать пять тысяч. Евро.
– Ну, так уж и сломал. Наверно, тот парень всё-таки лёгкими ушибами отделался. Ладно, могу дать не десять, а двадцать тысяч долларов. Но только по безналу.
– Перелома там действительно нет. Но ушибы не лёгкие, а тяжёлые. Надолго парень на больничный попал. Двадцать тысяч евро. Это мое последнее слово.
– По рукам. Поехали в банк. Мой водитель отвезёт, он стоит во дворе с включенным двигателем.
Доставив генерала назад за праздничный стол, Тимофей Иванович окончательно повернул в сторону Киева, по пути позвонив Наталье и сказав, чтобы она снова заказала такси и ехала к Лукьяновской тюрьме.
– А я и не отпускала таксиста, ожидая этого звонка от вас, – простодушно призналась она.
– И машина стоит уже несколько часов? У тебя денег-то хватит?
– Хватит-хватит, Тимофей Иванович, и ещё останется, – бодро ответила Ната, радуясь, что меня всё-таки освобождают.
Во втором часу ночи (у моих часов были светящиеся стрелки) меня разбудил щелчок в замке на двери в камеру, ворвавшийся в неё из коридора луч света и крик милиционера:
– Заключённый Андрей Соколов, на выход!
– На волю или в подвал к стенке? – съязвил я спросонья.
– Поговори мне ещё, – неопределённо ответил милиционер.
Мне ничего не оставалось, кроме того, как подставить руки под наручники и проследовать, куда он приказал.
Я вспомнил этот коридор. По нему же меня и вели сюда. Значит, пронесло – ведут не в подвал, а в администрацию.
В кабинете дежурного офицера меня уже встречали Наталья и Тимофей Иванович. Какая же она у меня всё-таки умничка. Другая бы дома сопли на кулак мотала, а моя любимая не сдалась. Спасибо, любимая, что ты у меня такая мужественная и решительная.
Уже на выходе из тюрьмы я сообразил, что забыл спросить у сокамерника, с которым пел песню, как полностью расшифровывается его имя, Слава. А ещё забыл спросить, откуда простой белорусский работяга так хорошо знает английский. Но возвращаться в камеру, чтобы задать эти вопросы, не хотелось.
– Ну ты даёшь! – накинулась Натка на меня уже в машине, – так влип, еле вытащили тебя. Ты хоть знаешь, за какие баснословные бабки Иваныч тебя выкупил? Как два-три твоих Мерседеса стоит. Я уж молчу о том, что сама обрыдалась, пока ехала в метро к твоему шефу. И в кого ты такой уродился? Вечно во что-нибудь вляпаешься – то в историю, то в дерьмо.
– В Киеве тебе больше оставаться нельзя, – прервал её речь с переднего сиденья шеф, – знаю я этого прохвоста Кушнеренко. Хозяин своего слова – захотел дал, захотел взял. Назначаю тебя директором Луганского филиала. На Донбассе киевской власти нет. Пока назначаю в устной форме. Через день-другой будет готов письменный приказ. Приступаешь к работе со следующего понедельника.
– Наташа, – начал я свою реплику, – во-первых, можно подумать, ты бы сама с твоей-то безбашенностью, не бросилась защищать брата, которого месили, как боксёрскую грушу. А во-вторых, что это мы всё обо мне, да обо мне. Расскажи, как здоровье отца Виктора? Ты говорила, что дежурила у палаты, когда он был в реанимации.
Наташа отвернулась и протараторила как можно быстрее фразу, которая ей далась очень тяжело:
– Не приходя в сознание, скончался в больнице.
– Чё-ё-ё-ёрт!! – зарычал я, заставив шофёра неаккуратно вильнуть рулём с перепугу. Я вложил в этот крик всю свою ненависть к сатане и его приспешникам, убивающим священников прямо во время богослужения.
Я не смог защитить священника. Я не смог защитить двоюродного брата. Моё самопожертвование оказалось напрасным. А может быть, и не напрасным. Пусть поймут, сволочи, что не только они могут избивать других людей, но и эти самые другие могут сопротивляться и избивать их самих.
Немного придя в себя, я прямо среди ночи набрал номер отца Илии. Когда звонят на мобильный в два часа ночи, ругаются даже монахи. Но он быстро взял себя в руки и пообещал отпеть убитого иерея в светлое время суток.
* * *
После трапезы в Лавре иеромонах Илия заводил свою машину, напевая себе под нос: «Видехом свет истинный…» Узнав, что в алтаре разгромленного храма остались Святые Дары, он загорелся энтузиазмом, во что бы то ни стало, потребить их. А потом привезти тело священника в храм, где тот был настоятелем, чтобы прямо там и отпеть.