Ее пробрал озноб. Не надо думать о снах ночью, в темноте. Это причиняет… беспокойство. Лучше думать о вещах, которые будешь делать, когда вернешься в Нью-Йорк, о том, как убедить Билла, что ребенок это плохая идея сейчас, пока он не обосновался надежно на месте вице-президента, этот пост был свадебным подарком его отца…
Он подкрадется к тебе.
…и как его убедить приносить работу домой, чтобы он свыкся с мыслью, что она собирается быть вовлеченной в нее, очень сильно вовлеченной.
А может, весь отель крался? Возможно, это и есть ответ?
Я сделаю его хорошей женой, зло подумала Лотти. Мы будем работать вместе, так же как мы работаем партнерами по бриджу. Он знает правила игры и знает достаточно, чтобы позволить мне управлять им. Это будет как бридж, именно так, и то, что мы здесь проигрывали, ничего не значит, это всего лишь отель, и сны…
И подтверждающий голос: Так и есть. Весь отель. Он… крадется.
«О, черт!», — прошептала Лотти Килгаллон в темноте. Ее напугало осознание того, как сильно расшатаны ее нервы. Как и в другие ночи, она уже не сможет уснуть. Она будет лежать здесь, в кровати, пока солнце не начнет подниматься и тогда, на час, или около того, забудется в тревожном сне.
Курение в постели — это плохая, ужасная привычка, но Лотти стала оставлять сигареты в пепельнице на полу рядом с кроватью, на случай плохого сна. Иногда это ее успокаивало. Она протянула руку, чтобы взять пепельницу и ей в голову внезапно пришла мысль, как открытие:
Он крадется, весь отель, — как будто он живой!
И в тот же момент рука, которая незаметно появилась из-под кровати крепко, …почти похотливо схватила ее за запястье. Пальцевидный брезент непристойно царапал ее ладонь, и она поняла, и там что-то было, все время там что-то было, Лотти начала кричать. Она кричала, пока ее горло не заболело и охрипло, глаза вылезали из орбит, Билл проснулся и, мертвенно-бледный, с ужасом смотрел на нее.
Когда он включил лампу, она спрыгнула с кровати и, забившись в дальний угол комнаты, свернулась клубком, засунув в рот большой палец.
И Билл, и доктор Верекер пытались понять, что случилось, она им рассказывала, но из-за того, что большой палец был еще у нее во рту, прошло некоторое время, перед тем как они поняли, что она говорит: «Оно крадется под кроватью. Оно крадется под кроватью».
И не смотря на то, что они сбросили одеяло, а Билл фактически поднял кровать с пола, чтобы показать ей, что там ничего нет, даже мусора и комков пыли, она оставалась в углу. Когда взошло солнце, она, наконец, покинула угол и вынула палец изо рта, но держалась подальше от кровати. Ее белое лицо, как грим клоуна, было обращено к Биллу Пиллсбэри.
— Мы возвращаемся в Нью-Йорк, — сказала она. — Этим утром.
— Конечно, — пробормотал Билл. — Конечно, дорогая.
Отец Билла Пиллсбэри умер через две неделю после того, как упал рынок акций. Билл и Лотти не смогли удержать компанию на плаву, и дело рухнуло. Дела шли плохо, и стали идти еще хуже. В последующие годы она часто думала об их медовом месяце, проведенном в отеле «Оверлук», о снах и о руке, которая прокралась из-под кровати, чтобы сжать ее руку. Она думала об этих вещах все чаще и чаще. Лотти покончила жизнь самоубийством в одной из комнат мотеля в Йонкерсе, в 1949 году, женщина, слишком рано поседевшая и постаревшая. Прошло уже 20 лет, но рука, схватившая ее запястье, когда она потянулась за сигаретами, так ее никогда и не отпустила. В предсмертной записке, оставленной на гостиничной бумаге, было всего одно предложение. Этим предложением было: «Жаль, что мы не поехали в Рим».
А ТЕПЕРЬ ЭТО СЛОВО ИЗ НЬЮ-ГЕМПШИРАЭтим долгим, жарким летом, летом 1953 года, летом, когда Джеки Торрэнсу исполнилось 6 лет, однажды вечером, вернувшись из больницы, отец сломал ему руку. Он едва не убил мальчика. Он был пьян.
Когда его отец появился на улице, шатаясь, заправленный пивом где-то по дороге, Джеки сидел у парадного входа и читал комиксы «Комбат Кейси». У мальчика в груди появилось привычное чувство, состоящее из смеси любви, ненависти и страха при взгляде на своего старика, похожего на огромного, злорадного призрака в своем белом медицинском халате. Отец Джеки был уборщиком в общественной больнице Берлина. Он был как Бог, как Природа — иногда дружелюбный, иногда жестокий. И никак нельзя было узнать, каким он будет сейчас. Мать Джеки боялась его и слушалась во всем. Братья Джеки ненавидели его. И только один Джеки все еще любил его, несмотря на страх и ненависть, а иногда и неуловимую смесь чувств, когда хотелось кричать при виде возвращающегося отца, просто кричать: «Я люблю тебя, папа! Уходи! Обними меня! Я тебя убью! Я тебя очень боюсь! Ты мне нужен!» И казалось, что отец иногда чувствовал, по-своему примитивно — он был глупым и эгоистичным человеком, что все отвергли его, кроме Джеки, самого младшего; он знал, что единственным способом взволновать других можно была дубинка. Но, по-отношению к Джеки, еще была любовь. И бывали времена, когда он слегка ударял мальчика, так что у него начинала идти кровь изо рта, а затем обнимал его страшной силой, убивающий силой, едва ли сдерживаемой чем-либо. И мальчик готов был остаться в этих объятиях, в этой атмосфере хмеля и солода, витавшей вокруг его старика, навсегда, дрожа, любя и боясь.