Всюду, куда ни глянь, баснословная роскошь, элегантные фраки, мундиры, изысканные туалеты дам, бриллианты, жемчуга.
В трепещущих радужных огнях кружатся в вальсе пары. Какие чудесные элегантные вечерние туалеты! Белоснежные воздушные, золотистые, брызжущие искрами, муаровые… А сколько здесь прелестных горящих женских глаз!.. А сколько зацелованных декольтированных плеч и спинок…
Над толпой, как легкий морской прибой, плещется шутливый говор.
— Поймите, мсье, — в упоении говорил Понсе. — Это цвет Парижа… Франции!.. Это же рай!..
На что ж Константин многое повидал на своем веку, но здесь он чувствовал себя робко, неуверенно. А о Люсе нечего и говорить. Ничего подобного она в своей жизни не видела. Все вокруг казалось ей сказкой.
— За великую Францию и французский народ! — произнес тост Понсе, поднимая бокал с искрящимся вином. Но выпить ему не удалось. Вдруг танцевавшая, кутившая публика заволновалась, о чем-то бурно заговорила… Многие стали поспешно покидать ресторан.
— В чем дело, Понсе? — спросил Константин.
— Сейчас узнаю, — сказал тот и исчез в толпе. Через минуту он вернулся бледный, перепуганный.
— Большое несчастье, — пролепетал Понсе дрожащим голосом. — Немцы, не встречая сопротивления наших войск, подошли к побережью Ла-Манша… Не нынче, так завтра будут в Париже… Эжени, идем, — сказал он жене.
Когда они все уселись в машину и поехали, Понсе спросил у Константина:
— Что вы предполагаете делать? Ведь если немцы войдут в Париж, они нас не пощадят. Мы с вами бывшие офицеры, вы даже генерал. Оба участвовали в первой мировой войне.
— Гм… Я еще не думал об этом. А вы что, решили удирать из Парижа?
— Непременно, сейчас же, сегодня. Вон, смотрите, — указал он в окно, — предусмотрительные люди уже едут…
— А как с женой?
Понсе нерешительно и виновато взглянул на тоненькую изящную свою жену, которая ко всему тому, что говорил он, относилась, видимо, спокойно.
— Ну, Эжени, конечно, останется дома. Я не думаю, чтобы фашисты причинили ей неприятности… А бросать без присмотра дом, мою богатейшую коллекцию картин было бы крайне неразумно. А как вы — останетесь?
— Я еще не решил… Если надумаю уезжать, позвоню вам.
Но когда Константин приехал домой и встретил умоляющий взгляд Люси, он решил, что никуда не уедет.
— Мы с тобой, Люся, здесь ни при чем. Воюют немцы с французами. Россия ведь не воюет… Пошли они все к чертям! Заварили кашу, пусть сами расхлебывают… Наше дело — сторона.
На следующий день Константин видел, как по улицам Парижа двигались огромные толпы беженцев. Нескончаемыми потоками они тянулись через столицу Франции с севера на юг… Автомашины, экипажи, двуколки, крестьянские громоздкие колымаги, загруженные до отказа домашним скарбом, толпы стариков, женщин, детей с узлами, чемоданами, тачками, детскими колясками, велосипедами, с тяжелыми тюками, увязанными веревками и ремнями…
И все эти толпы угрюмо бредут и бредут, усталые, запыленные, голодные, сами не зная куда, оставляя за собой груды мусора и хламья…
«Ну куда же они все-таки идут, эти люди? — с сочувствием рассматривал толпы Константин. — Что их там, в неизвестном, ждет?.. Бездомная, бесприютная жизнь, мучительные скитания, голод… А быть может, и смерть от какой-нибудь инфекционной болезни или от вражеской авиабомбы и пулеметной пули с самолета…»
Несколько дней шли они по улицам Парижа, а потом несколько поредели и совсем исчезли. Париж был объявлен открытым городом. Отступающие французские воинские части обходили столицу. Город опустел. Стоял он скорбный и величаво молчаливый, храня в себе тайну веков, канувших в Лету. Как-то странно было Константину ходить по безлюдному городу, мимо домов с заколоченными ставнями. Лишь редкие прохожие встречались ему на пустынных, словно осиротевших улицах.
Только на набережной Сены можно было еще увидеть немногих рыболовов, удочками ловивших рыбу. Эти чудаки ничего на свете не замечали, кроме своих поплавков. Ажаны в черных, коротких до пояса плащах расхаживали по городу без оружия.
…А потом появились немцы. Они в своих серо-зеленых мундирах и до блеска начищенных тяжелых сапогах наполняли жизнью парижские улицы. Но жизнь эта была унылая, мрачная.
Как и всегда, Константин с педантичной аккуратностью являлся утром в салон. Все здесь, казалось, было по-прежнему: художники почтительно раскланивались с ним, молоденькие натурщицы и сотрудницы кокетливо делали реверансы. Студия работала, живописцы писали пейзажи, портретисты портреты, натурщицы позировали, в столярной мастера сбивали рамы… Все шло, как и прежде.