Константин улыбнулся:
- Дорогой мой Робер, я не настолько наивен, чтобы этого не знать. Разве под силу милейшему мэтру Франсуа Рошану быть руководителем боевой организации? Я знаю и то, что вы - коммунист.
- Разве?.. А я вот не знал об этом...
- Не шутите, Робер, - серьезно сказал Константин. - Ведь вы хотели со мной поговорить начистоту, по душам... Так давайте же поговорим... Так вот, вы - коммунист, а я - в прошлом белогвардеец... Но разве мы не сможем с вами найти контакт для общего дела? Сможем, уверяю вас. Вы ненавидите немецкий фашизм, боретесь с гитлеровцами. У меня тоже есть основания их ненавидеть. Я симпатизирую вашей борьбе и готов вам помогать.
- Мерси, патрон, - растроганно сказал молодой художник. - Раз вы обещаете нам помощь, я прямо скажу о нашем замысле. Надо, чтобы два-три наших парня проникли в дом генерала Кунгофа тайно или вполне легально.
- Надолго?
- Нет, на очень короткое время, но только нужно это сделать, когда генерал будет находиться дома.
Константин задумался.
- Понятно, - сказал он. - Надо проникнуть... Меня не интересует, зачем... Да, собственно, я и предугадываю, зачем. Но меня это не касается... Я сумею вам помочь в этом отношении. Когда госпожа Сфорца была в последний раз у генеральши, та пожаловалась ей, что в гостиной потрескался потолок. Она просила прислать мастеров подновить его. Вот под видом этих мастеров и могут проникнуть в дом генерала ваши парни, Робер. Называйте имена ваших людей, я напишу записку генеральше.
- Но, патрон, вы представляете себе, чем это может грозить вам?
- Все отлично представляю, - твердо заявил Константин. - Меня вы не жалейте...
- Дело не только в том, что можете пострадать вы и ваш салон, откровенно ответил Гожан. - Но салон ваш очень удобен для всех нас. Он является прекрасной ширмой. До сих пор салон еще не навлекал на себя подозрений у гестапо.
- Это верно, - согласился Константин. - Но другого варианта я не нахожу.
- Давайте, сударь, подумаем, - сказал Гожан, - и через два дня снова побеседуем об этом.
...Но поговорить им не удалось. На следующее утро произошло происшествие, которое изменило весь ход событий.
Когда в салоне собрались художники и служители, кто-то крикнул:
- Берегись! Гестапо!..
Все взглянули в окна. На улице, у салона, остановились несколько машин, с которых торопливо соскакивали эсэсовцы с автоматами.
- Предательство! - в бешенстве гаркнул Робер Гожан. - Нас предали, товарищи! Я знаю, кто это сделал!
Выхватив из кармана пистолет, он рванулся в кабинет директора.
Константин с изумлением взглянул на перекошенное от гнева лицо Гожана.
- В чем дело, Робер? - спросил он.
- А в том, - заревел молодой художник, - что ты собака, предатель! Смерть тебе!
Он Выстрелил. Константин со стоном свалился на стол.
- За что? - простонал он и потерял сознание.
Он уже не видел, как вслед за Гожаном в кабинет вбежало несколько солдат. Отстреливаясь от них, молодой художник скрылся в коридорчике, ведущем из кабинета в складские помещения. На ходу, треща из автоматов, немцы ринулись за ним...
* * *
Гожан сделал неправильные выводы и зря поторопился. Никто ни его самого, ни его товарищей не предавал. Произошло непоправимое недоразумение.
В Латинском квартале, близ салона, эсэсовцы решили произвести внезапную облаву, какие обычно они совершали то в одном, то в другом районе Парижа.
И вот когда впечатлительный, находившийся в постоянном нервном напряжении Робер Гожан увидел в окно эсэсовцев, идущих с автоматами к салону, у него мелькнула мысль, что эта облава немцев вызвана тем, что их подпольную группу выдал Ермаков, с которым, он Гожан, так пооткровенничал вчера.
Не только немцы, но и сотрудники салона не могли объяснить причин покушения на директора. Решив, что оно произошло по каким-то личным мотивам, эсэсовцы передали это загадочное дело на расследование полиции и уехали.
XV
Лежа в спальне на широкой деревянной кровати, Константин смотрел на ярко освещенное августовским солнцем окно. Сквозь проволочную сетку, вставленную в раму от мух, слышатся веселые ликующие голоса народа, смех, пение, заглушенные ружейные выстрелы. Изредка, приглушая все эти звуки, четко, металлически стучат пулеметы.
- Люся, - шепчет Константин своей подруге, сидящей у окна. - Что ты там видишь?
- Народ радуется. Слышишь, как кричат?
- Значит, Париж освобожден? А почему стреляют?
- Видно, кое-где немцы еще сопротивляются.
- Какая радость для народа! А что теперь в России делается?
- Сегодня по радио передавали, что советские войска перешли границу Германии.
- Возьмут Берлин. Непременно возьмут.
В передней слышится звонок.
- Звонят, - говорит слабым голосом Константин.
- Я слышу, - отвечает хозяйка. Она встает и идет открыть дверь.
Константин прислушивается к ее шагам. Его желтое, как пергамент, лицо покрылось белой щетиной бороды. Нос заострился, глаза заплыли синевой... Видно, что ему осталось недолго жить.
В передней послышались голоса.
Тихо ступая, в спальню вместе с хозяйкой вошли Сазон Меркулов и Робер Гожан. Они в темно-синих беретах со звездочками, в руках у них автоматы.
Гожан повалился на колени перед кроватью Константина и заплакал.
- Сударь, простите. Я виноват перед вами... Произошла ошибка. Вот вам автомат, убейте меня.
- Зачем же вас убивать? - слабо улыбнулся Константин. - Вы еще так молоды, пригодитесь своей родине. А что до меня, мне кажется, что я виноват сам перед собой и давно уже заслужил выстрел в лоб.
Смешно было смотреть на этого огромного парня с автоматом, стоявшего на коленях перед постелью умирающего и рыдавшего, как ребенок.
- Вы еще поправитесь, мсье.
- Нет, Робер, я скоро умру... Сазон Миронович, когда ты едешь в Россию?..
- Душа рвется, Константин Васильевич, - зажмурившись, потряс головой Меркулов. - Будь у меня крылья, так, кажись, сейчас полетел бы... Да, говорят, будто все мы, партизаны, должны влиться во французскую армию и с ней идти на Берлин на соединение с нашими, советскими.
- Ну, все равно, - сказал Константин. - Сейчас или позже, но Россию ты увидишь, увидишь и моих родных. России земно поклонись от меня, блудного ее сына. А моим родным, особенно брату Прохору, расскажи о последних днях моей жизни. Скажи, что умер, мол, я примиренный со своей родиной... Примиренный... Было бы легче мне умирать, если б я знал, что умираю и прощенный ею.
Он закрыл глаза. Казалось, он заснул. Отирая глаза руками, тихо и осторожно ступая, Гожан и Сазон вышли из спальни.
XVI
Отгремели громы кровопролитной, ожесточенной войны, отшумели бури битв и сражений. Облегченно вздохнула Европа, освобожденная советскими и союзническими войсками от немецких фашистов. По всему земному шару пронеслась слава великой социалистической державы, на которую выпала огромная, решающая роль в борьбе за освобождение европейских народов.
Авторитет Советского Союза поднялся высоко. Почти все знали, что, если бы не советские доблестные войска, не их подвиг и героизм, нельзя было бы разгромить гитлеризм, и фашистская паутина опутала бы если не весь мир, то во всяком случае большую часть его.
Советский народ ликовал, празднуя свою победу, доставшуюся ему очень дорогой ценой. Много было жертв принесено для достижения ее, много сирот и вдов появилось в нашей стране.
...В Москве только что отпраздновали День Победы. На Красной площади, у Мавзолея великого Ленина продефилировал парад победителей, повергавших у подножия Мавзолея немецко-фашистские знамена.
На парад Победы в Москву было вызвано из действующей армии много генералов, офицеров, солдат. Пригласили и генерал-полковника Прохора Васильевича Ермакова. Вместе с ним в столицу приехал и Виктор по заданию редакции газеты, в которой он сотрудничал.
Находясь в Москве, Прохор и Виктор вызвали туда своих жен и, собравшись у Мушкетовых, решили в семейной кругу отпраздновать победу.