— Все равно... Впрочем, не очень крупные.
— По пятьдесят?
— Хорошо.
Гутман дал Фреду пачку пятидесятидолларовых, тоже новеньких. Тот быстро-быстро, как профессиональный кассир, отсчитал пятьдесят штук и положил их перед Фастовым, а остальные вернул Гутману.
Гутман закрыл портфель и встал. Фастов тоже хотел встать, но Гутман положил ему руку на плечо.
— Если вы довольны обменом, то мы будем продолжать знакомство. До свидания.
— До свидания.
Фред пошел проводить этого важного и, по-видимому, весьма делового господина, а Фастов начал упаковывать доллары в резину, где раньше лежали сотенные. За тем и застал его Фред:
— Ну вот. Немножко не так, как вы хотели, но все же, я думаю, неплохо. Вы повезете домой?
— Да.
— Джину?
— Нет, надо идти.
— Удачи вам.
— Пока.
...На этот раз Фастов не вез домой ничего, кроме подарков сыну и долларов.
С Мишей Фастов встретился в день прибытия, не заходя к себе домой. Тем, что он принес только две тысячи пятьсот, а не три девятьсот, как ожидалось, Миша не огорчился.
Придя домой, Фастов узнал новость: Валентина поступила на работу. Когда они только познакомились, она работала хирургической сестрой в больнице, а до этого окончила медицинское училище. Между прочим, отпустили ее тогда с большой неохотой. Теперь она вернулась на старое место. Фастов взорвался: «А что будет с сыном?» Она спокойно сказала: «Ничего, как-нибудь. В школу я его отвожу, из школы привожу. Одному сидеть приходится лишь два часа. Он мальчик умный». Шуметь дальше было бесполезно, и Фастов махнул рукой.
Друг позвонил ему только через неделю — вероятно, куда-то уезжал. Сколько процентов прибыли в этой операции получил Миша, неизвестно, но Фастову он вручил шесть с половиной тысяч.
— Идем, положишь на книжку, потом обмоем, — сказал Миша.
— Ну ее к черту, книжку. Откуда у меня сразу такая сумма, если кому захочется проверить?
— Ты что, правда псих или прикидываешься? Кто это имеет право проверять книжки?
Миша говорил верно, но Фастов за последний рейс так изнервничался, что чувствовал себя не совсем нормальным. Ему противно было ощущать в карманах эти засаленные пятерки, десятки, четвертные. Да, правильно говорит Миша, надо положить на книжку: где такую сумму дома спрячешь?
Они отправились в сберкассу, Фастов открыл новую книжку — на предъявителя, как посоветовал Миша, — и положил шесть тысяч, а пятьсот рублей оставил на расходы. Миша позвонил Тане Черной, велел взять Наташу, и они закатились в аэропорт. Пили много, а потом Миша предложил немедленно махнуть самолетом в Сочи. «Погреемся, — сказал он. — Там сейчас тепло» (было 20 апреля). Наташа заколебалась: «Мне завтра а работу». — «И мне», — сказала Таня. «Ай ерунда, я вам бюллетени достану». И Миша пошел узнать насчет самолета. Вернулся расстроенный: «Только утром. Ну, в следующий раз». И опять Фастов дома не ночевал — Наташа увезла его к какой-то своей подруге.
После этого Валентина разговаривала с ним исключительно по поводу еды и ни о чем ином. Она поставила только одно условие: чтобы он не показывался пьяным на глаза Косте. «Может, мне совсем уйти?» — зло спросил он. «Как знаешь», — и больше ни слова.
Это и бесило Фастова. Хоть бы накричала, пощечину дала. Раз ей все так безразлично, значит, кто он ей? Никто. Значит, и вся прежняя любовь — притворство?
Оставаясь по утрам один в квартире — до того, как идти за Костей в школу, — Фастов день за днем перебирал все восемь лет их жизни, придирчиво выискивая признаки неискренности или расчета со стороны Валентины. И не находил ничего. И знал, что не найдет. Ему хотелось подравнять ее под себя, чтобы не так мучила совесть, но ничего не получалось. Он знал, что любил ее. Ни одна тень никогда на нее не пала. Была бы тень, так бы не любил, уж в себе-то он разбирался. Он не то то, что их судовой врач. У того жена два раза подряд неизвестно откуда являлась домой в час ночи, а он, размазня, все ей прощал. Нет, Фастов бы не простил... И все же были моменты, когда у него возникала дикая мысль: пришла бы Валя часа в два ночи со сладким запахом вина от губ — все бы у них образовалось, все бы разбитые чашки склеились...
Но он тут же в ужасе гнал эти поганые мысли и решал завтра же порвать с Мишей. Вскакивал, доставал из тайника, сделанного им в тахте, сберегательную книжку на предъявителя, чтобы изорвать ее в мелкие клочки, и... прятал обратно. А потом шел в школу за Костей — единственной своей отрадой.
Самое прискорбное состояло в том, что Валентина, мучаясь гораздо больше мужа, не хотела перед ним этого обнаружить. Может быть, ее так воспитала мать: никогда, мол, не показывай мужчине, что страдаешь. Наверное, у нее именно это называлось женской гордостью.