Миша был рад его видеть. В кафе подавали только сухое вино, и, распив бутылку, они перебрались в соседний ресторан. С водкой разговаривать веселее. Миша расспрашивал о рейсе, об Амстердаме, вообще о морской службе, и как-то само собой получилось, что Фастов помимо воли рассказал о бармене Фреде, о ста рублях, обмененных на гульдены, и о золотом кольце. Миша слушал с большим интересом. Фастов, выложив то, что выкладывать не следовало бы, спохватился и вмиг протрезвел. «Но это глубоко между нами», — предупредил он. «Ты чудак, — сказал Миша. — Разве о таких вещах кому-нибудь говорят? Мне-то ты можешь, но другим — не советую. А меня не бойся, не продам». И дальше Фастов пил с легкой душой.
Как они очутились в гостях у Мишиных знакомых женщин, Фастов вспомнил после с трудом, но так или иначе, а домой он вернулся лишь на следующий день. И тут уж Валентина высказала ему все, что думает о его поведении. Ему бы покаяться, а он, еще не совсем протрезвев, накричал на нее. Кончилось тем, что Фастов ушел из дому. Хотел побродить по улицам, проветриться, но, увидев первый же телефон-автомат, позвонил Мише: «Плохо мне, дорогой». Миша оказался настоящим другом, пригласил к себе, они с женой его пригрели, приголубили, напоили чаем и оставили у себя ночевать.
Таким вот образом в жизни семьи Фастовых, до той поры самой счастливой на свете, произошел перелом, обернувшийся настоящей трагедией. Но до финала было еще далеко.
Во всей этой истории объяснить, понять и даже до какой-то степени оправдать можно только одно — то, что Фастов столь быстро прилепился к Мише. Дело простое: с тех пор как Фастов женился, у него не было друга, так сказать, для одного себя. Да, по правде говоря, и никогда не было. Товарищи по работе или люди, с которыми дружат семьями, никому не заменят того единственного друга, перед которым не надо ни в чем отчитываться, который прощает дурное настроение и сорвавшееся с языка грубое слово, который не навязывает своих проблем и не требует к себе постоянного внимания. Короче, у Фастова впервые появился друг.
За неделю, остававшуюся до очередного рейса, они очень сблизились. У Миши работа была такая, что он мог не ходить на нее по два и даже по три дня. Больших загулов они не устраивали, но встречались и выпивали ежедневно. Платил, как правило, Миша, но иногда Фастов восставал и расплачивался сам. Разговоры вертелись вокруг женщин вообще и жен в частности. Однажды Миша всерьез посоветовал:
— Да брось ты ее к чертовой матери, купи кооперативную квартиру, оставь ей все и уходи.
— Ты с ума спятил? — чуть не закричал Фастов. — У нас же Костя, сын.
Мишу это не смутило.
— Ладно, это ты сейчас такой сознательный. Посмотрим, что будет через годик.
Фастов попросил Мишу насчет развода речей вообще не заводить. И тогда Миша завел другие речи:
— Скоро уходишь?
— Слава аллаху, осталось два дня.
— Далеко?
— Гавр, Портсмут, потом Амстердам.
— Ты сейчас злой. Не кинешься на меня, если кое-какие идеи подкину?
— Валяй.
Миша скатал из черного хлеба шарик, смял его в лепешку величиной с трехкопеечную монету, положил на скатерть.
— Что это такое?
Фастов пожал плечами.
— Ну, был хлеб, а что ты слепил — не знаю.
Миша взял вазочку с черной икрой, которой они закусывали, поставил рядом с лепешечкой.
— А это что такое?
— Ну, икра.
— Так. Черный хлеб и черная икра. Во сколько раз икра дороже этого кружочка?
— Без нее можно обойтись. Без хлеба не обойдешься. Все относительно. Сравнивать и оценивать такие вещи — дело рискованное.
— Подожди, не философствуй. Ответь: во сколько она дороже?
— Ну, черт ее знает. Ну, пусть в тысячу раз.
— Во! — Миша поднял палец. — И зачем же без нее обходиться? Сейчас ведь не война.
— Ладно, ты мне мозги не пудри. К чему это?
Миша стал серьезным:
— Я тут как-то вспомнил об этом твоем бармене. И покой потерял, честное слово.
— А нада? — Фастов употребил старую курсантскую шутку, они в мореходке ею увлекались: на любую фразу собеседника отвечать вопросом «А нада?». Это даже самых невозмутимых выводило из себя.
— Что надо?
— Покой.
— Это же фантастика — такой бармен.
— А нада?
Миша в раздражении поправил галстук.
— Ты что, издеваешься? Могу и не отсвечивать.
Фастов еще не совсем понимал, к чему клонит Миша, но догадаться было нетрудно.
— Не злись, я же шучу, — миролюбиво сказал он. — Продолжайте, сэр.
— Болван ты, слушай дело. Можешь стать богатым человеком.
— Каким образом? И зачем?
— Затем! Сейчас ты молод и здоров, а искупаешься в ледяной воде... или свалится на тебя ящик с какой-нибудь железякой — куковать будешь?
— Не стой под стрелой.
— Ну, брось, пожалуйста, я ж не шучу. Ты пьяный, что ли?
— Никто еще не видел Фастова пьяным.
— Врешь, я видел, и не один раз.
Он был все же пьян немножко. Необычно деловой тон друга заставил его собраться.
— Миша, я тебя еще никогда так внимательно не слушал.
Но у Миши, кажется, пропала охота развивать свою идею. Он налил себе рюмку, выпил и сидел молча.
— Ну, дорогой мой, не злись, говорю. Продолжай.
— Я считал тебя серьезным парнем, — жестко сказал Миша, — а ты, оказывается, балаболка.
Весь хмель слетел с Фастова.
— Ты всерьез так считаешь?
Еще бы секунда, и они бы разошлись и больше не встретились. Миша вовремя уловил критичность момента.
— Теперь я тебе скажу: не злись. Не лезь в бутылку. Давай говорить по-человечески.
— Так ты и говори по-человечески. Что ты вола крутишь? Хлебушек, икорка... Проще можно?
Миша заговорил по-деловому:
— Я не напрасно про хлеб и икру. — Он взял лепешечку. — Ты везешь туда это, а привозишь это. — Он взял вазочку с икрой. — Конкретнее: повези, скажем, три тысячи рублей. Бармен по официальному курсу меняет?
— Да.
— Значит, привезешь три тысячи девятьсот долларов.
— Ты и курсы знаешь?
— А как же. И представляешь, сколько мы будем иметь процентов прибыли? Пятьсот процентов, дорогой, пятьсот минимум.
— Да-а... Есть на чем шею сломать. — Фастов тоже налил себе и выпил.
— Ты же через досмотр не проходишь?
— Пока верят... А там — поди знай...
Миша коротко махнул рукой.
— Сколько ты в загранку ходишь?
— Одиннадцать годков.
— Что ж, на двенадцатом проверять будут?
— Искушаешь ты меня, Миша, ох, искушаешь.
— Я бы на твоем месте не задумывался.
— Я бы на твоем тоже.
— Скажи лучше — трусишь.
— Не без этого. Но и совесть — она еще где-то там трепыхается.
— Но ты уже оскоромился, ты ж два раза из этой лужицы пил. Какая разница — один глоток или досыта напиться? Лужа-то отравлена, ты уж отравился.
— Пока не смертельно.
— И не будет смертельно.
Фастов взял уже подсохшую лепешечку, повертел ее в пальцах.
— Ну, привезу я доллары, что мы с ними делать будем?
— Не твоя забота. Найдутся люди.
— У меня лежат на книжке деньги, но я снимать не буду. Машинные. Скоро получать, — сказал Фастов, и это надо было понимать как полное согласие.
Миша улыбнулся.
— Найдем...
Тут-то в голове у Фастова и возникли соображения, которые заставили его вспомнить о высокой двери, обитой настоящей кожей. Опустив голову, он думал: что за человек этот Миша? Тот ли, за кого себя выдает? Судя по всему, он сильно смахивает на какого-то подпольного дельца. Почти никогда не ходит на службу. Иногда исчезает на несколько дней, и никто не знает куда. И разве можно на зарплату юрисконсульта, даже работая на двух фабриках, жить так широко? А Миша однажды выбросил за один вечер тысячу двести рублей — они гуляли тогда большой компанией в ресторане аэропорта...
Да, но дверь... Разве подпольные дельцы обивают двери своих квартир натуральной кожей, да еще стеганой? Снаружи они скорее предпочитают придавать ей такой вид, будто об нее собаки когти точили.