— Господин Паскевич, чем вы тут занимаетесь? Кто такие, откуда меня знают — ничего не пойму.
Стою как идиот, а они уже аппарат у меня забирают и говорят: «Идемте с нами». И берут под локотки.
Спустились с холма на другую сторону — там на поляне большая машина стоит. Один сел за руль, другой со мной на заднем сиденье. И в город. Роджерс словно в воду канул.
Остановились у двухэтажного дома, где-то от центра порядочно. Вводят меня в комнату — на полицейский участок непохоже, хотя телефонов тоже много. За столом толстый человек сидит, листает бумаги. Двое, что меня привезли, поговорили с ним по-немецки, положили на стол фотоаппарат. Он сказал «гут», и приглашают меня пройти в коридор. Заводят в маленькую комнату — оказалось, фотолаборатория. Толстый начал со мной говорить через того, который по-русски понимает. Спрашивает:
— Это ваш аппарат?
— Нет, — отвечаю, — он принадлежит мистеру Роджерсу.
— Но вас задержали с этим аппаратом в руках.
— Его дал мне Роджерс.
— Кто такой этот господин?
У меня визитная карточка Роджерса была, но там ничего не было сказано, кто он такой, а только телефон. Я дал толстому визитку, он прочел, говорит:
— Хорошо, это мы проверим, а сейчас при вас проявим пленку, посмотрим, что вы снимали.
Тут уж я закричал:
— Ничего я не снимал и ничего не знаю!
А те двое крепко меня под руки взяли — мол, спокойно. И почуял я, что пропадаю окончательно.
В лаборатории, между прочим, был человек, видимо, ждал, но мне в голову еще не приходило тогда, что все заранее подстроено. Извините, но такой вот вахлак, не скоро соображаю.
Пленку проявили быстро. Делать с нее карточки не стали — повесили в шкафчик, она подсохла, и толстый вставил ее в какой-то аппарат и направил луч на стенку.
Смотрю, аэродром, самолеты. Следующий кадр — еще самолеты, но поближе снято.
Толстый через переводчика спрашивает:
— Это... — Вот забыл: то ли Унебург или Шунебург он спросил, но какой-то «бург» — это точно. Я из рук рванулся, но держали меня прочно. Кричу опять:
— Ничего я не снимал! Аппарат не мой!
Толстый крутит пленку дальше, вижу какой-то высокий забор с колючкой.
— А это что? — спрашивают.
Я понял, к чему все это, разобрался в конце концов. Говорю:
— Сволочи вы и провокаторы.
Они свет верхний зажгли, проектор выключили. А этот, что по-русски говорит, скалится мне в глаза:
— Попались вы, господин Паскевич, и не притворяйтесь овцой. Вы советский агент.
...Помню, у меня тогда какое-то непонятное состояние было. Все вроде бы шиворот-навыворот. Виноватым себя чувствовал — и перед женой с дочкой, и перед товарищами, и вообще перед своей страной. Нечистым себя считал. А тут вдруг такой поворот: я агент... Трудно передать, что в голове творилось. Полная ерунда. Перемешалось все, и был я телок телком, бери голыми руками.
Возвращаемся назад, а в той большой комнате полным-полно народу — корреспонденты. Кто с корточек снимает, а кто даже лежа, с полу. Потом их быстро убрали.
— Завтра все будет в газетах, господин Паскевич, — говорит толстяк.
И тут я в первый раз вспомнил: ведь есть же в Вене наше посольство. Пойти туда...
Но у них, конечно, все было предусмотрено, в том числе посольство. Толстый говорит:
— Мы вас задержим, пока не выясним вашу личность. Кто знает вас в Вене?
Отвечаю:
— Мой брат Паскевич, Роджерс. — Про Фанни умолчал: она же служанка.
Меня отвели в соседнюю комнату. Комната обычная, только решетки на окнах.
Не помню, сколько времени прошло, — входит толстый и с ним Роджерс. У Роджерса лицо было совсем другое, я его еле узнал. Злой и серьезный он был.
— Ну вот, — говорит, — мне с вами одни неприятности. Тут простым залогом не отделаешься, да и нет у меня денег на такой большой залог. И что скажет брат?
А я, дурень, смотрю на него как на Христа-спасителя и чуть не плачу.
— Выручайте, если можете, — прошу. — Тут какое-то недоразумение.
В этот момент в комнате, кроме нас и толстяка, никого не было, и Роджерс сам стал переводчиком. Сказал что-то толстяку, а тот только головой покачал.
— Плохие дела, — говорит Роджерс. — Но они еще никаких протоколов не составляли.
И мне вроде бы легче стало, что нет пока никаких протоколов.
— Так, может, покончить все мирным путем? — прошу Роджерса.
Он опять с толстым поговорил и совсем расстроился.
— Нет, — объявляет, — мирным путем не выйдет, если вы думаете замять дело. Могут быть мирные торговые переговоры. — Это уже вроде шутки.
А мне-то не до шуток. Прошу Роджерса:
— Увезите меня отсюда, не виноват же я ни в чем, и аппарат вы мне дали.
Он усмехается.
— Вы чудак. Кто вам поверит? На пленке засняты секретные объекты, а вы советский подданный.
Проклял я тот час, когда согласился на приглашение брата. И думаю так: пусть они меня хоть к стенке ставят, хоть иглы под ногти загоняют — не предам я свою Родину и до конца буду говорить правду, но ничего лишнего на себя не приму, никакой клеветы. И еще думаю: может, брат тут силу имеет, что-нибудь предпримет? Ведь и на него тень...
— А брат вернулся? — спрашиваю у Роджерса.
— Вернулся. Но вы его не обрадуете.
— Он может внести залог, — говорю. Непоследовательно себя я вел, быстренько про стенку и иглы забыл.
Роджерса просто перекосило от смеха, каким-то мелким он мне показался.
— Вы не только чудак, — говорит он мне, — вы очень наивный человек.
— Почему же? — спрашиваю.
— Ваш брат давно банкрот, у него нет никаких денег, он ест из моей кормушки.
Тут, собственно, Роджерс передо мной полностью раскрылся, но я до того был в панике, что сразу не усвоил. Он говорит:
— Хотите повидаться с братом? Я, конечно, очень хотел.
Казимир пришел сейчас же, как будто за дверью ожидал. Нас оставили вдвоем.
— Что ты наделал! — кричит, а в глазах слезы и дрожит весь.
Объясняю, как все получилось, что это провокация и ловля. А он кричит:
— Как ты вел себя до этого! Сплошное скотство, опозорил меня.
И что тут скажешь? Действительно, вел я себя по-свински. Одно к одному выходит. А он заплакал и говорит:
— Эх, Стась, что ты натворил. Сгубил себя, пропадешь.
Я говорю:
— Зачем же ты уехал? Бросил меня одного.
— Меня заставили уехать, я здесь не хозяин.
— Что же делать? — спрашиваю.
— Не знаю, — отвечает. — Одно ясно: обратного хода тебе нет. И я помочь не в силах. Прости меня.
Вот так. Он ушел, а немного погодя пришел Роджерс, и у нас состоялся главный разговор.
— Слушайте меня хорошо, Станислав Михайлович, — сказал он и начал выкладывать по пунктам, объяснять мое положение. Во-первых, мне предъявляют обвинение в сборе шпионской информации. Второе — еще не закрыто дело в полицейском участке, куда внесен залог. Третье — я ему задолжал больше двух тысяч долларов. Четвертое — Фанни и все другое. Загнул он четыре пальца, сжал в кулак и говорит: — Что будет у вас в семье и на работе, если они получат, например, кое-какие снимки? Вы там очень неважно выглядите, но это не самое страшное, могут возникнуть осложнения более серьезные, вплоть до дипломатического скандала.
Может, он немного не так выражался, но смысл такой. И дальше объяснил, что завтра в газетах могут появиться сообщения на первых страницах, и тогда мне капут.
Что со мной тогда было, никому не пожелаю. Думал, с ума сойду. Говорю:
— Согласен на все, только чтоб никто ничего не узнал.
Он похлопал меня по плечу, попросил подождать и вышел. Вернулся с какими-то бумагами, достал из кармана авторучку и велел эти бумаги подписать. Они были составлены по-немецки. Я спросил, что это такое. Говорит: протоколы задержания, за драку в дансинге и сегодняшнего, с фотоаппаратом. Я подписал, никуда не денешься. Но это не все. Роджерс дал мне чистый лист, и под его диктовку я написал расписку, что взял у него деньги и что за это обязуюсь оказать ему услугу, о которой мы договорились на словах.
Спрашиваю, какая же должна быть услуга.