На войне ему некогда было размышлять об этом, да и никакого следа все эти события не оставили в его душе. Но он помнил другое — солнце, медленно катящееся к закату, теплую асфальтовую дорогу и горы облаков, тревожно повисших над Выборгской стороной.
Его освободили под вечер, и следователь проводил тогда Макова до трамвайной остановки и с удивительной прямотой извинился перед ним, и они выпили даже по кружке пива и расстались как хорошие знакомые.
Никогда еще в жизни мир не казался Макову таким прекрасным, как в те первые мгновения, когда он вышел за ворота с узелком в руке и увидел женщин, яркие деревья за железной оградой и тонкий дымок в саду, где жгли прошлогодние листья.
Был воскресный день, и Маков понимал, что его внезапное появление вызовет в доме шумную радость, и очень торопился, но, открыв своим ключом дверь квартиры, он увидел в столовой жену и какого-то незнакомого человека, и у Макова вдруг все заныло внутри. Он остановился, предчувствуя беду, и жалко улыбнулся.
Он заметил, как нехорошо усмехнулся незнакомый человек и как его взгляд остановился на Макове, а потом на виноватом и надменном лице женщины, которую Маков считал своей женой.
Он отлично помнил, что она первая нарушила молчание и чужим, далеким голосом сказала ему о своем замужестве и стала просить, чтобы он не устраивал скандала, потому что ей будет просто стыдно показаться на глаза соседям и посмотреть в лицо человеку, с которым она собирается прожить всю жизнь.
Так он и ушел из своего дома, не сказав этой женщине ни одного слова. Но он не забыл тяжелого, манящего блеска реки под мостами, холода от чугунных перил, мирного света в каждом окне и собственного горя, от которого он задыхался в ту ночь, когда бродил по набережной Невы.
Он не забыл и рассвета, когда зазвенели первые трамваи, и то ужасное душевное состояние, когда он потерял узелок и внезапно остановился на Литейном мосту, чувствуя, что это и есть вершина его собственного горя, на которую он поднимался всю ночь.
А потом он оказался на Выборгской стороне, в Нейшлотском переулке, на лестнице сумрачного многоэтажного дома, перед дверью Анастасии Кузьминичны.
Да, это тоже была одна из тех женщин, о которых Макову следовало бы подумать в дни своей спокойной жизни, но тогда ему было все некогда навестить старуху, питерскую ткачиху, у которой он прожил в студенческие годы почти пять лет и ни разу не почувствовал себя квартирантом.
Он помнил, как Анастасия Кузьминична открыла ему дверь и, всплеснув руками, в изумлении отступила в глубь коридора, а через несколько минут, выслушав Макова, она вытерла платком слезы и сказала ему:
— Ничего, Коля. Может, все это к лучшему, а пока живи у меня и подыскивай себе невесту. Парень ты видный. За тебя любая пойдет.
И Маков остался. А потом он опять поехал в экспедицию, а затем отправился на юг отдыхать и всю дорогу провалялся на диване, разговаривая с каким-то ихтиологом о рыбной ловле.
Он смотрел тогда в окно на сосновые леса, на далекие села и холмы, на редкие деревенские церквушки, которые почему-то всегда напоминали ему старух, задумчиво бредущих на богомолье.
Он смотрел, как мелькали телеграфные столбы и кусты рябины, как рябили в глазах кружевные пролеты мостов, а внизу, за откосом, вспыхивали маленькие речушки, заросшие кугой, и как медленно поворачивались поля.
Он смотрел на весь этот громадный движущийся круг земли и, размышляя под стук колес, вспоминал всякие свои дела и пытался из этого сложить нечто целое, похожее на жизнь; но целого не получалось, и, видимо, только потому, что там не хватало любви к женщине, и веры в нее, и черт его знает чего еще.
Зато потом пришла любовь.
Маков с облегчением вздохнул. Ну, а что же было с той женщиной, которую он когда-то считал своей женой и после того вечера не видел очень долго?
Бог ее знает, как она жила. Только снова они встретились в недобрый час, когда Макова привезли прямо из-под горящего Пскова и когда его шесть орденов были в грязи и крови… Он сел на скамейку, умирающий и надменный, чувствуя, что и на этот раз ему надо промолчать.
— Коля, — тихо сказала она тогда глубоким и горестным голосом. — Коля!
Но он молчал.
«Это не смерть», — подумал он и положил руки на колени. Он ждал, сам не зная чего, а она стояла за деревянным барьером, не спуская с него своих темных, громадных глаз.
— Ну, чего ты на меня уставилась, — сказал он. — Чего тебе нужно?
— Я виновата… Боже мой, как я виновата.