Это внешнее убожество всегда огорчало тетю Олю.
— У других людей, — говорила она, — служба как служба, войдешь в помещение — душа радуется, а у нас вывески и то нету.
Но зато внутри вагон блестел и поражал каждого входящего своей удивительной чистотой.
Только одного не сумела добиться тетя Оля — изгнать из отсеков едкий махорочный запах, которым были пропитаны даже марлевые занавески.
Всякий раз, как только тетя Оля заступала на дежурство, она прежде всего выпроваживала из помещения тех, кто курил махорку, а затем долго с ними пререкалась, высовываясь то из одного, то из другого окна.
Так всегда начиналось ее дежурство.
Но однажды она только хмуро поздоровалась со всеми и, прихрамывая, подошла к плите.
На тете Оле было черное суконное платье, которое она редко надевала, новые башмаки и, вместо берета, клетчатый платок, заколотый булавкой у подбородка.
— Ты что-то нынче не по форме оделась, — сказал ей кочегар Сизов. — Куда это ты собралась?
— К доктору, — ответила тетя Оля. — Вот отдежурю и пойду. Я так полагаю — простуда. Да и осколок у меня в ноге будто с места сдвинулся.
Она нагнулась, потрогала пальцами коленную чашечку и снова сморщилась от боли.
— А все из-за вас, чумазых чертей. Помните, как я кочегарила в сорок втором году? Три месяца у топки отдежурила за Слащева. Пока он хворал да по комиссиям разгуливал, меня немец-то и угостил осколком. И куда попал — прямо в ногу, как будто чуял, сукин сын, что я вызывальщицей работаю.
— А чего же ты на операцию не идешь? Вынули бы этот осколок, и делу конец.
— Да я и сама так думаю, — сказала тетя Оля, — теперь мне больницы не миновать.
Она вздохнула, и ее взгляд остановился на Зябликове, достававшем из кармана помятую железную банку с табаком.
— Ты бы, Кузьмич, хоть на папироски перешел, — посоветовала она старому машинисту. — Взял бы пример со своих сменщиков. Они помоложе тебя, и заработок у них пониже, а курят «Беломор».
— Ну и пусть курят, — сказал Зябликов. — Ты думаешь, мне денег жалко? Нисколько. Я не экономист. У меня в доме от одних книжек полки ломятся. Думаю машину купить, только вот ездить некуда.
— Да ты и машину-то задымишь, так обкуришь своим горлохватом, что в ней дышать будет нечем.
— А ты рот-то пореже раскрывай! Желаешь критиковать — критикуй, но насчет курения помолчи. Не в табаке дело, а в твоей старости. Шла бы ты на пенсию. Там чистого воздуха сколько хочешь.
— А что же ты думаешь? Вот возьму и уйду. Не век же мне с вами мучиться.
Тетя Оля прикрыла за собой дверь и оказалась в тесном диспетчерском отсеке, где тоже колыхался табачный дым и горела электрическая лампочка, хотя за окном все еще было светло.
— Здравствуй, Лукьяныч, — сказала она диспетчеру, — и ты законопатился, медведь.
Лукьяныч повернулся, снял с головы наушники и раскрыл перед тетей Олей журнал, где она должна была расписаться в приеме дежурства.
Подув на свою подпись, тетя Оля села на табуретку, и диспетчер насторожился и приготовился к затяжному разговору.
— Ты знаешь, Лукьяныч, — сказала тетя Оля, — всем им кажется моя работа так себе: помыла полы, открыла окна, схватила рассыльную книгу под мышку и пошла по легкому профилю. А у меня тоже есть свой график. Я тоже двигаюсь по расписанию. — Она постучала указательным пальцем по кромке стола, стараясь этим жестом расшевелить в душе утихающее негодование. — Иной помощничек или кочегар повесит на дверь замок — и айда. Заберется куда-нибудь на вечеринку, да в такое место, что его и с ученой собакой не найдешь, а я ведь не сыщик и не девочка, чтобы бегать за этими чумазыми чертями.
— Ага, загудела! — сказал диспетчер. — Сама их избаловала, а теперь жалуешься!
— Я не жалуюсь, а говорю. Баловство, Лукьяныч, бывает разное. Одно идет от доброго сердца, а другое — от малого ума. Значит, по-твоему, молодежь только и должна ждать твоего вызова, будто у них, кроме паровоза, другой жизни нету? Небось ты в молодости с паровозом не целовался, а бегал то к Машке Потаповой, то к Груше Фоминой.
Лукьяныч нахмурился. Он хотел возразить тете Оле, но раздумал и только махнул рукой.
— Ну, тебя не поймешь, — сказал диспетчер. — Ты то против, то за… Нервная ты стала, сама не знаешь, чего тебе надо.
— Эх, Лукьяныч, как же это я не знаю? Мне надо еще кое-что сделать, но оказывается, для этого одной-то жизни маловато, а двух — природа не дает!
— Да ты что, или в министры захотела, зачем тебе еще одна жизнь? — шутливо спросил Лукьяныч.