— Ну, а ты-то собираешься в отпуск? — спросил хозяин.
— Думаю взять в августе. Мне Поленька покоя не дает. «Поедем, говорит, мама, на Волго-Дон, ну что тебе стоит? Билеты у нас бесплатные. Денег хватит. Да и переночевать нас каждый пустит». А я ей говорю: «Да кому мы там нужны, Поленька? Ну, подумай. Мы только людям помешаем». А она твердит свое: «Никому мы не помешаем».
От Тютюхиных тетя Оля вышла еще более ослабевшей, чувствуя то жар, то ледяной озноб, то боль в висках.
Старый машинист Прокофий Иванович Шаповалов, как всегда, встретил тетю Олю молчаливой улыбкой и старательно расписался в книге, пометив не только час, но и ту минуту, в которую был доставлен вызов.
Все это он проделал молча, потому что ни у себя дома, ни в гостях, ни в поездке Прокофий Иванович не отличался разговорчивостью, и хотя все его любили, однако выбирать куда-нибудь остерегались из-за его очень замкнутого характера.
Как всегда, в Рабочей слободе последним получал вызов Савелий Федорович Боровиков — машинист курьерского поезда.
Сейчас в доме Боровиковых было темно, и только одна лампочка, горевшая над крыльцом, тускло освещала Серафиму Ильиничну, которая стояла у распахнутой калитки и, по определению тети Оли, «разводила уже пары», ожидая мужа с рыбной ловли. Ее полная фигура покачивалась от негодования, а насмешливый взгляд, устремленный в конец улицы, как бы предсказывал, что никакой рыбы Савелий Федорович все равно не поймает, сколько бы он ни тратил времени на свою пустую затею.
Много душевных сил потратила она, чтобы выбить из мужа его необыкновенную тягу к реке. Несколько раз она даже топила его лодку, дважды сжигала снасть. Но все эти крайние меры только еще сильнее привязали Савелия Федоровича к тому излюбленному им месту на берегу, где вода отражала его маленькую фигуру, застывшую над обрывом с длинным камышовым удилищем в руках.
Приняв вызов от тети Оли, Серафима Ильинична еще раз взглянула в конец улицы и, не увидев там ничего утешительного, гневно сдвинула брови и погрозила пальцем в ту сторону, откуда должен был появиться Савелий Федорович.
— Сколько раз я ему говорила: «Ну чего ты сидишь у воды, золотую рыбку поймать хочешь? Так ты ее все разно никакими крючками не поймаешь. Тьфу, чтоб тебя там комары слопали».
Серафима Ильинична воинственно закатала рукава кофты, а тетя Оля двинулась дальше, в Солдатскую слободу, осторожно стуча в окна и заходя то в шумные, то в тихие дома с маленькими двориками и узкими дорожками, выложенными красным кирпичом.
Молодые паровозники встречали ее весело, а старики машинисты — молчаливо и как-то сосредоточенно из-за многолетней привычки щуриться в пути и тем самым защищать свои глаза от солнца или жгучей метели, от пыли или косых дождей. Этот темноватый отпечаток хмурой сановитой сосредоточенности не сходил с лиц стариков даже тогда, когда они смеялись, горевали, гуляли на свадьбах или шутили с тетей Олей.
Вручив и здесь девять вызовов, тетя Оля покинула слободу значительно позже, чем это полагалось по времени. Она прибавила шагу, но вскоре остановилась и вытерла пот с лица.
То, что с ней происходило сейчас, казалось странным и удивительным. Хотя боль в ноге и тяжесть во всем теле беспокоили тетю Олю и раньше, но прежде все это исчезало через час или два и не внушало такой большой тревоги, какую она испытывала сейчас.
На улице было пустынно, светло и тихо. Во всех домах горело электричество, сливаясь с таким ярким лунным светом, какой бывает только в маленьких городках.
Этот свет стекал с крыш и деревьев, дрожал в воздухе, освещал деревянные тротуары, пустое пространство между домами и провода, в которых запутались два бумажных змея.
Они чуть покачивались и тянулись к тете Оле, когда легкий ветерок дул в ее сторону и освежал воздух, все еще не остывший от дневной духоты.
В конце улицы, у палисадника, помощник машиниста Дегтярев, по-видимому, никак не мог расстаться с Таней Силантьевой и держал в одной руке ее руку, а в другой — свой железный сундучок.
«А ведь и я когда-то была молодая, — подумала тетя Оля. — Как у меня ныло сердце, когда я провожала Василия в поездку, а вот Таня ничего не боится. Она и целуется звонко, на всю улицу. Да, Вася, нам бы жить и жить, и ездил бы ты теперь на курьерском с тем сундучком, что хранится у меня в чулане…»