Давно уже так тяжко никто не обижал его.
В дореволюционную пору владельцы ресторанов хоть и презирали Ивана Гавриловича за честность, но охотно держали такого официанта, зная, что из-за него никогда не будет никаких неприятностей.
Своим тяжелым полувековым трудом заслужил он уважение многих людей.
Ему было приятно, когда на улице при встрече знаменитые актеры или писатели первые приподнимали шляпы и здоровались с таким маленьким человеком, каким считал себя Иван Гаврилович.
Ему было приятно, когда с ним прощались, уходя из ресторана, или когда говорили ему спасибо, и он готов был служить людям еще несколько лет, но сегодняшний случай почему-то так больно отозвался в душе Ивана Гавриловича, что отнял у него много сил, а внезапно нахлынувшая тоска по родным местам и напугала его и повергла в отчаяние.
«Значит, я помираю», — подумал он и выронил из рук мокрую салфетку.
Он повернулся лицом к стене и стал думать о родных краях, куда собирался поехать в отпуск много лет подряд, но всякий раз он попадал в дом отдыха и, вместо речки Борки, вместо колышущихся колхозных хлебов, видел Финский залив или ярко-зеленые леса Карельского перешейка.
И вот сейчас Иван Гаврилович вдруг понял, что он никогда уже не увидит тех мест, откуда его, деревенского мальчишку, привезли в Петербург, на Васильевский остров, и отдали в услужение к трактирщику Сысою Касаткину.
Трактирщик хотя был и непьющим (царствие ему небесное), но бил мальчика Ванюшку так больно, что тот не выдержал срока обучения и угодил в больницу, а оттуда с запиской сиделки попал к Ракову, который работал в то время официантом в ресторане «Аквариум».
И когда мальчик стал юношей, то Раков был уже председателем профсоюза служащих трактирного промысла, был революционером и произносил речи в Государственной думе от фракции большевиков. Потом он несколько раз заходил к Ивану Гавриловичу и оставался у него ночевать или отдавал на сохранение какие-то пакеты, где, по всей вероятности, была нелегальная литература.
Да, все это было давно, но Иван Гаврилович хорошо помнил Ракова и в дни двух революций часто слушал его речи на митингах, а затем по газетам следил за его судьбой и по газетам узнал о его героической смерти.
Позже, когда Иван Гаврилович бывал на Марсовом поле, он всегда останавливался у могилы этого необыкновенного и простого человека, снимал с головы шапку или шляпу, задумывался и молча благодарил его за те первые наставления и уроки, которые впоследствии уберегли Ивана Гавриловича от многих соблазнов и дурных дел.
Да, немало всяких людей перевидел Иван Гаврилович за полвека работы.
У него был мягкий, незлобивый, уступчивый характер, и только в одном Иван Гаврилович был тверд — в своей ненависти к Илье Кузьмичу, тоже старому официанту, который вел дело по-волчьи и такими повадками заражал других.
Илья Кузьмич приоткрыл дверь в официантскую и усмехнулся, увидев Ивана Гавриловича лежащим на диване.
— Ну что, отдыхаешь? — спросил он. — Эх, Гаврилыч, по-моему, рановато ты размечтался о равенстве. Не наша это забота — жить по новому уставу. Ты вот тянулся к людям, верил им, а что они с тобой сделали? Взяли и зачеркнули.
— Один человек — это еще не все люди, — сказал Иван Гаврилович, поворачиваясь к Илье Кузьмичу. — Ты зачем пришел?
— Поговорить. Хоть и не время, а нужно. Давно я хотел с тобой потолковать, но моменты были неподходящие.
— Я и нынче не расположен с тобой разговаривать.
— А завтра, может, поздно будет.
Илья Кузьмич прикрыл дверь и, бесшумно ступая по паркетному полу, опять подошел к Ивану Гавриловичу, крутя в воздухе салфеткой.
— Вот мы с тобой проработали рядом почти пятьдесят лет, ты вроде как честно, а я, признаюсь, иной раз хитрил, было так, что и обсчитывал, и даже давал денежки в рост.
— Ходят слухи, что ты и теперь все это потихонечку делаешь.
— Ну и что ж. И пусть себе ходят, зато ты святой, но цена нам все равно одна. Так кто же из нас живет правильнее — ты или я?
— Правильно живет тот, кто свою совесть в грязи не пачкает. Человек, Илья Кузьмич, не свинья, и он должен быть чистым. Вот ты ни во что ставишь свою профессию и говоришь: «Мы люди маленькие, вроде шестерок в колоде». Не спорю, может быть, ты и прав. Но ты же сам понимаешь, что без шестерок даже в дурачка и то нельзя играть. Ты когда-нибудь думал, с чего мы начали свою жизнь?
— Мне думать некогда, — сказал Илья Кузьмич.
— Врешь. У тебя было время. В прошлом году ты целый месяц был в санатории. Неужели ты ничего и не вспомнил?