— Хорошо, — сказал Серебряков, — как только управлюсь с делами, непременно к тебе зайду. Ну, пока! — Комбат положил телефонную трубку на стол и вышел из землянки.
Был очень теплый солнечный день, и на участке Серебрякова стояла тишина, и казалось, что война еще со вчерашнего дня покинула этот оцепеневший мир с мокрыми, маслянисто-черными полями и сухими посеченными деревьями.
Утром наблюдатели заметили первых прилетевших скворцов и яркий серебристый блеск воды, переполнившей все воронки.
— Сейчас, — сказал Серебряков своему ординарцу, — мы осмотрим рубеж, а потом пойдем в гости к Агапову. Как ты думаешь, чем он нас будет угощать?
— Да уж чем-нибудь попотчевает. Может — кофеем, может — чаем, — загадочно сказал ординарец и привычным движением вскинул автомат за плечо.
Агапов был соседом Серебрякова. Оба они командовали батальонами и, по удивительно счастливым обстоятельствам, с первых же дней войны были не только друзьями, но и соседями, разделявшими между собой великую опасность и великое напряжение боя.
Война застала Серебрякова в Ленинграде. Он приехал в командировку, но домой уже не вернулся, ушел на фронт добровольцем и оказался в одной части с Агаповым.
На шестой месяц войны оба они были назначены командирами взводов, а еще через три месяца приняли роты и взяли противотанковый ров, который считался неприступным.
За время войны они получили по три ордена, исколесили почти всю Ленинградскую область и знали друг о друге все, что полагается знать мужчине о своем товарище.
Вот уже месяц, как они уславливались по телефону о встрече, но всякий раз что-нибудь мешало ей, и встреча откладывалась до более спокойных и лучших времен.
Но на этот раз Серебряков твердо решил побывать у Агапова. Он шел не торопясь и наслаждался весенним солнцем, запахом прошлогодних трав, тишиной и горячим ветром, дующим ему прямо в лицо. За зиму он чертовски продрог, и теперь его немного познабливало от густого тепла, растворившегося в призрачной дымке полей. Но вдруг комбат услышал глухой пушечный выстрел, как будто где-то впереди ударили в бубен, а затем словно приближающийся гул поезда и внезапное его столкновение, от которого у Серебрякова стало сухо и горько во рту. Волной его сбило с ног, и он упал навзничь, и, когда понял, что ранен, злоба охватила его, и он сказал ординарцу хриплым голосом:
— Испортить такой день… Ах, сволочи! — Он попробовал подняться, но страшный гул разрыва теперь сотрясал его тело изнутри, и у комбата началась рвота; он перевернулся лицом вниз и почувствовал, как что-то надломилось в его мозгу.
Его быстро отправили в госпиталь, и он не успел попрощаться с Агаповым. В течение всего лета писал он своему другу письма и с желчью вспоминал о том единственном снаряде, который в тот день упал на участок его батальона.
Когда начались бои за остров Эзель, Серебряков не выдержал и настоял на выписке из госпиталя и вскоре получил назначение в свою часть.
Перед самым отъездом из Ленинграда он зашел к семье Агапова, захватил какой-то маленький сверточек и письмо и вечером был уже на заставе, а на рассвете проехал Нарву, призрачно мерцавшую разрушенными крепостными стенами. Пять суток Серебряков догонял свой полк. Перед его глазами мелькали деревни, мызы, тихие эстонские городки и острова, которые казались когда-то очень далекими. Наконец Серебрякову удалось разыскать полк в маленьком городке на берегу Балтийского моря и в тот же день увидеть Агапова. Серебряков застал своего друга одного в большой светлой комнате с тремя окнами, из которых открывался вид на пустынное море, тронутое багровым отсветом заката.
Несколько часов назад батальон Агапова вышел из боя и сейчас отдыхал, расположившись в маленьких белых домиках. Отдыхал и комбат.
Серебряков увидел на столе своего друга развернутую карту, испещренную ромбами, квадратами, разноцветными крестиками и глубокими зигзагами, напоминающими траншеи переднего края.
Это была не военная карта, но по вытертым изгибам и по выцветшим квадратам было видно, что она прошла огонь и воду и побывала во многих передрягах.
Серебряков стоял за спиной Агапова, а Агапов наклонился над картой и громко свистел, постукивая карандашом по столу.
— Ну, вот и я, — сказал Серебряков. — Здравствуй, Сережа. — Он крепко поцеловал обрадованного и изумленного Агапова.
— Ого, — сказал Агапов, — как ты здорово похорошел, Ну, сначала рассказывай о Ленинграде. А потом я тебя буду кормить трофейными сардинками.
И Серебряков стал говорить о городе. Он рассказывал о том вечере, когда он вышел из госпиталя и впервые за годы войны увидел в городе огни. Они горели на многих улицах и бросали свой серебристый свет на панели и парадные, на витрины и на огромную карту Европы, вывешенную на Литейном проспекте.