«Но ведь они не мои. Так чего же я ими голову засоряю», — наконец подумал он и почувствовал облегчение, но заснуть все же не смог.
Долго смотрел он на зеркало, и в его воображении вставала светлая кухня с большой русской печкой, в которой горели дрова. Он видел сестер, и его старуха мать стояла с закатанными рукавами, а перед ней на столе было белое тесто, покрытое легкими дождевыми пузырями.
Это было детство, далекое и печальное, утонувшее, как бумажный кораблик в реке.
От этих воспоминаний руки Радыгина похолодели, и он долго томился, ворочался с боку на бок, потом, услышав рев автомобильной сирены, вскочил с постели и разбудил Ливанова.
— Поехали, капитан, — обрадованно сказал он и засуетился.
Какое-то удивительно светлое чувство охватило его, будто он переживал такую же радость, как однажды в детстве, когда они с матерью уезжали в гости к дяде Федору, у которого был маленький яблоневый садик. Тогда от каждого паровозного свистка у него замирало сердце и он боялся, что поезд может уйти без них.
Сейчас Радыгин тоже очень волновался, торопил капитана, слушая, как за окном гудит автомобильная сирена, вызывая их на улицу.
Они вышли к машине вместе с Серафимой Ильиничной и увидели пустынный Загородный проспект с поблескивающими трамвайными рельсами, лунный свет на деревьях и деревянные вышки, похожие на грибы, выросшие на крышах многоэтажных глухих домов.
Вышки были освещены мертвым заревом ракет, каким-то серебристо-сонным, непрерывно колеблющимся плотным огнем, отделяющим город от линии фронта.
Оттуда еле слышно доносились тоскливые удары орудий и разрывы снарядов.
Но в городе стояла тягостная тишина, и в этой тишине очень веселым казался только единственный звук трамвайного колокольчика где-то у Витебского вокзала.
— Ну, до скорой встречи, — сказал Радыгин, когда Ливанов попрощался с матерью, — спасибо вам за все! Тужить не надо, мы с капитаном не пропадем.
Он трижды поцеловал Серафиму Ильиничну и сел в машину рядом с шофером, почувствовав себя очень важным человеком, которому поручено большое дело, не требующее никаких отлагательств.
— Жми, механик, — сказал Радыгин и сердито посмотрел на шофера. — Если угробишь, в трибунал попадешь!
— Ничего, обойдется, — успокоил шофер, — конь у меня справный, семьдесят миль в час скачет. В нашем деле только ночью и можно разгуляться.
— Почему же ночью? — строго спросил Радыгин.
— А днем в городе народу много, да и народ какой-то стал задумчивый, идет по дороге и, хоть ты лопни, все равно под машину прет! Гудишь, гудишь, а потом осерчаешь: «Что же ты, сатана эдакий, задумался? Не радиатором же тебя на панель спихивать!»
— Тебе бы только спихивать да выражаться, знаю я вашего брата!
— А что же, по-твоему, я каменный? Дороги-то не для того строились, чтобы гражданская пехота на них без толку думала. Можешь задумываться дома, а с дороги — брысь!
Шофер переключил скорость, и машина понеслась еще быстрее, пересекла Невский на полном ходу и выскочила к Кировскому мосту, под которым сонно ворочалась Нева.
Круглая луна, брошенная в воду, как детский мяч, подпрыгивала от ударов волн и вдруг исчезла, когда машина достигла середины моста и пошла под уклон, к прямому темному проспекту.
Впереди светился голубой кружочек неба, словно Радыгин смотрел на него из открытого пушечного ствола, а по бокам машины мелькали деревья, фиолетовые огоньки, высокие окна, забитые фанерой, и парадные с расколотыми матовыми фонарями.
Был глухой предрассветный час, когда в затемненном городе все кажется огромным.
Угловые дома напоминали Радыгину большие океанские корабли, брошенные в доках, а Кировский проспект походил на какой-то длинный туннель, по которому на большой скорости, раскачиваясь и свистя покрышками, летела машина.
К аэродрому подъехали в полном молчании. Шофер затормозил машину перед шлагбаумом. Ливанов что-то сказал дежурному офицеру, и через несколько минут их привели в комнату, где в специальных гнездах лежали запломбированные парашюты в чехлах.
Вскоре у Радыгина заныли руки и плечи от парашютных ремней, а когда он оказался внутри самолета ТБ-3, он увидел там с десяток веселых пассажиров, успевших уже где-то перехватить по стаканчику на дорогу.
Радыгин с укоризной посмотрел на капитана, у которого была фляга, наполненная спиртом, затем показал пальцем на свое горло и присел на корточки рядом с бородатым парашютистом.
Разговор шел общий — о Военторге, где ни черта нельзя достать, и, глядя на этих спокойных людей, Радыгину как-то не верилось, что они через час перелетят линию фронта и окажутся у немцев в глубоком тылу.