Ночью капитан с Радыгиным вышли на проселочную дорогу, а перед самым рассветом оказались недалеко от узловой станции, над которой все небо было задернуто белесоватой электрической дымкой. С полотна дул свежий ветерок, и там, за мягкими контурами станционных зданий, казалось, наступал рассвет, предвещая чистый солнечный день.
На самой станции они увидели несколько тяжело дышащих паровозов, кочегаров с дымными факелами и главный незанятый путь, так ярко освещенный луной, что даже за выходными стрелками можно было различить каждую шпалу и каждый стык.
Станция была забита длинными товарными поездами, какими-то военными грузами, сложенными в огромные штабеля и наглухо задернутыми брезентом.
У пакгаузов все пути тоже были заняты какой-то артиллерийской частью.
Угрюмые орудия в промасленных намордниках, как громадные псы, сидели на платформах и равнодушно глядели в небо своими тяжелыми стволами.
— Ты видишь, Паша, сколько здесь застряло эшелонов? Ты только вообрази. Мост взорван. Десятки поездов с полного хода влетают на станцию — и стоп, дальше хода нет. Загорают, нервничают, ждут, пока восстановят мост, сзади их подпирают все новые составы, и вот тут-то начинает свою песню наша авиация.
— Да, — сказал Радыгин, воодушевляясь картиной, которую нарисовал перед ним Ливанов, — здесь может образоваться большая свалка. Мне рассказывали такой случай: будто бы фашистский летчик как-то налетел на одну нашу станцию и давай ее крестить. Конечно, бомбежка была обыкновенная, но, что за черт, пахнет кругом палеными птицами, за версту этот запах слышен. Оказывается, под составом-то были индюшки. Забились, понимаешь, под вагоны, притихли, жмутся друг к дружке, а из огня выходить не желают. Сколько с ними народ ни бился, но спасти не мог. Так и сожглась эта птичья секта. С той поры мой знакомый никому из ученых проходу не давал, все разъяснения требовал, по каким это таким законам индюки не захотели выходить из огня.
— Я не понимаю, Паша, ну зачем ты такой ерундой загромождаешь мозги? Нам нужно думать не про индюшек, а про мост и сегодня к вечеру все решить.
На рассвете они вышли к реке и остановились на берегу в мелком кустарнике, очень удобном для наблюдений.
Впереди, в полкилометре от них, из утреннего мрака виднелись фермы моста и казались удивительно легкими на сером фоне неба. Фермы напоминали красивую кружевную занавеску, неподвижно висящую над рекой.
Капитан огляделся. На реке он заметил несколько лодок с рыбаками, которые держались на почтительном расстоянии от моста, замаскированного зеленой сеткой. Затем разглядел двух часовых у полосатых будок и высокое железнодорожное полотно, огороженное колючей проволокой и, наверное, заминированное так густо, что вряд ли кто-нибудь из посторонних мог безнаказанно прорваться к мосту. Дело усложнялось еще и тем, что мост стоял на открытом месте, метрах в ста от леса, и его охраняли не австрийцы, а немцы, которые жили тут же под насыпью в пяти или шести блиндажах.
Таким образом, не только для Ливанова, но и для Радыгина стало ясно, что ни о каком открытом нападении на часовых нечего и думать. Они были слишком хорошо защищены пустым пространством, минами, лунной ночью, колючей проволокой и рекой.
Чем светлее становилось вокруг, тем безнадежнее казался взрыв моста, но капитан не терял надежды и пристально следил за поведением часовых, стараясь найти наименее защищенный путь, ведущий к мосту. Это было только железнодорожное полотно. По нему можно было подойти к мосту, но как к нему пробраться, чтобы не заметили часовые, — этого капитан не знал и хмурился от бессилия, понимая, что все его первоначальные планы теперь никуда не годятся.
На реке было мирно: лучистая вода что-то бормотала под корягами, в куге озоровала щука, и с одного берега на другой перелетали птицы так низко, что казалось, стоит им только чуть накрениться, и они заденут воду крылом.
Несколько часов капитан и Радыгин проторчали в кустах, затем вышли на песчаный берег и умылись, все еще не принимая никаких решений.
— Загораем, товарищ капитан, — сказал Радыгин и усмехнулся, — ты знаешь такую пословицу: видит око, да зуб неймет.