Партизаны висели не очень высоко, их босые ноги искали кончиками пальцев землю, чтобы опереться на нее.
Ливанов вздохнул, а Радыгин скрипнул зубами и побледнел, чувствуя смятение перед этими мертвецами.
Они свернули в более тихую улицу, но и тут им навстречу попадались гестаповцы, одетые в новое обмундирование, чисто выбритые, пахнущие хорошим табаком.
Радыгин собрал в себе все силы, чтобы ничем не выдать своей брезгливости к этим тыловым офицерам, надменно разгуливающим по маленькому городку.
Не останавливаясь, он вел Ливанова к вокзалу и косился на заборы, оклеенные комендантскими приказами, в которых Радыгин отчетливо разбирал только два слова, напечатанные жирным шрифтом: «Приказ… Расстрел… Приказ… Расстрел…»
«Вот сволочи, — подумал Радыгин, — обещают расстрел, а сами вешают!»
Вороватым взглядом он иногда засматривал и в окна маленьких домиков, вспоминая фамилии владельцев и стараясь угадать, какая жизнь теплится там, за тонкими стеклами, заклеенными бумажными полосками.
На улице было тоже не веселее, чем в домах; ни смеха, ни оживленного разговора, ни приветливой улыбки на лицах редких прохожих, только одну тишину да запах соленой трески ощущали два спутника, хмуро шагая по улицам, как по коридору смертников.
С большими предосторожностями они добрались наконец до вокзала и, растворившись в гуще пассажиров, почувствовали себя спокойно. Неторопливо протискиваясь сквозь толпу, они выбрались в станционный садик, набитый беженцами, и сели на помятую траву у самой ограды.
— Ну вот видишь, Паша, как здесь хорошо, — сказал Ливанов. — А ты не хотел сюда идти. Прятаться всегда надо там, где скапливается очень много народу. Когда летит воробьиная стая, то в ней трудно отличить одного воробья от другого. Ты видишь только стаю. Запомни это и жди меня здесь. Вернусь часа через два.
— А я? — спросил Радыгин и поежился.
Он тревожно посмотрел на капитана.
— Я задержусь ненадолго. Ты не беспокойся. Сначала я присмотрю состав. Потом захвачу взрывчатку и приду к тебе.
— А далеко пойдешь-то?
— Потом скажу. Сиди смирно.
— А вдруг не найдешь?
— Найду.
— А если попадешься?
— Нет, этого не может быть. Ну, а если не вернусь, действуй один, — тихо сказал Ливанов и встал, — уходи в соседний район.
— Куда? — шепотом спросил Радыгин.
— К эстонским партизанам. Возьмешь у них взрывчатку и выбросишься на мост с тормозной площадки.
Радыгин пошевелил губами, и во рту у него опять стало сухо, а на душе неуютно, хотя ни страха, ни жалости к самому себе в эти минуты он не чувствовал.
— Ну, а как же с деньгами? — спросил он.
— Сожги. Но ты зря волнуешься, я скоро приду.
Ливанов повернулся лицом к привокзальной площади и вскоре исчез за оградой.
В тупике он заметил балластный состав. Ливанов прикинул в уме расстояние, которое отделяло хвостовую площадку от ближайшего тормоза, оно почти соответствовало длине моста…
Прошел час, пока Ливанов договаривался с охранником, который должен был сопровождать состав.
После этого капитан отправился к Ингрид.
Петляя по пыльным и душным улицам маленького городка, он уже через пятнадцать минут очутился на северной окраине, где низкие домишки были выкрашены почти все в одинаковый коричневый цвет. В такой же цвет были выкрашены и палисадники, за которыми стояли вишневые деревья, закрывавшие собой и окна, и старые пни, и кусты малины.
В этой тихой части городка жили и русские, и эстонцы.
Перед воротами одного из таких домиков Ливанов остановился, потом осторожно открыл калитку и увидел во дворе девушку лет двадцати в светлом ситцевом платье, с длинной заплетенной косой и темными большими глазами.
Девушка кормила кур, и они кружились около ее босых ног.
— Вам кого? — спросила она, и в ее голосе Ливанов уловил тревогу.
— Скажите, здесь живет старший кондуктор Саркен?
— Саркены через дом, здесь живет Элекайтис.
— Портниха?
— Модистка!
— Здравствуйте, Ингрид, — тихо сказал Ливанов. — У вас все готово?
— Да. Я ждала вас три дня.
— Новые позывные — «Аргамак». Я — «Сто двадцатый». Сегодня ночью мост должен быть взорван. Как только это случится, передайте в Ленинград.
— Хорошо. Пойдемте в дом. Там есть мама. Смотрите на меня хорошо-хорошо. Вы есть мой жених. Понимаете?
Ливанов засмеялся, а Ингрид смущенно махнула рукой и тихо сказала:
— Извините за такой прием, видите, я даже босая, а это есть нехорошо.