Полковник развернул записку, и лицо его как-то сразу потеплело и показалось Радыгину не таким уж строгим.
— Так-то вот, Паша… А ведь вы могли и не вернуться. Задание-то какое, а? И справились и оба живы, несмотря, как ты говоришь, на печальное стечение обстоятельств. Ну, рассказывай.
И Радыгин торопливо и невнятно стал рассказывать о контузии капитана, о взрыве моста, и о миллионах, и что он, Радыгин, сделал все, чтобы Ливанову было легче.
— Мост вы взорвали отлично. Еще раз большое вам спасибо. Придется доложить члену Военного совета.
— Да уж я извиняюсь, но капитану приходится большая награда, — мягко сказал Радыгин и сощурил глаза.
— Ну, а тебе разве не причитается? — спросил полковник, по-отечески кладя свои тяжелые руки на плечи Радыгина.
— А мне бы расписочку — дескать, так и так, но все три миллиона сданы полностью государству.
— Расписку ты безусловно получишь, так же как орден и отпуск.
— Отпуска мне не надо, — сказал Радыгин. — Я решил соблюдать себя для семейной жизни. А вот по своим ребятам-разведчикам я до того соскучился, что это просто немыслимо, как передать. Может, вы желаете взглянуть на миллионы?
— Нет, не хочу, — ответил полковник, — пойдем-ка лучше к начфину. Пусть он с тобой займется, а я прикажу приготовить тебе документы и обмундирование. Есть хочешь?
— А как же! Мы там с капитаном чуть с голоду не сдохли, обидно — сидим на миллионах, а кусать нечего.
Вскоре, в новом обмундировании, Радыгин оказался в комнате начфина и, прислонившись к стене, с надменным ревизорским спокойствием следил за двумя сотрудниками, которые пересчитывали деньги и складывали их в большой несгораемый шкаф.
Деньги были высыпаны прямо на пол, и, по мере того как убывала куча, Радыгин чувствовал себя веселее, и, как только последняя пачка была положена в шкаф, выражение надменности исчезло с его лица.
Начфин осторожно свернул полуистлевший акт и, оторвав от блокнота кусочек бумажки, стал писать расписку, изредка поглядывая на Радыгина.
— Товарищ майор, а товарищ майор, — сказал Радыгин, подходя к начфину, — чего же вы пишете расписку на такой сиротской бумаге? Может, она у меня под стекло попадет для потомства. Пускай мои дети задумаются, какой у них был отец.
— Не привередничай, — ответил майор, — у меня нет хорошей бумаги.
— Значит, надо найти. Не скупитесь, майор, — сказал человек, стоящий у порога. Он был одет в плащ без знаков различия, но все встали, услышав его спокойный властный голос. Никто не заметил, как он вошел и долго ли простоял у дверей, но по застывшим фигурам офицеров и по их напряженным улыбкам Радыгин понял, что у дверей стоит генерал, и, почувствовав робость, отступил от стола, вытянув руки по швам.
— Оставьте в расписке место и для моей подписи, — сказал член Военного совета и, взяв Радыгина за локоть, увел его в кабинет.
Из штаба Радыгин направился в свою часть, потрясенный разговором с генералом.
Генерал был прост и по-отцовски приветлив, и никогда бы Радыгин никому не поверил, что в жизни есть такие простые генералы, если бы сам не побывал в кабинете члена Военного совета.
Теперь он шел как во сне, и ему казалось, что из каждых ворот, из распахнутых окон, из парадных и амбразур на него смотрят люди и молча благодарят его.
«Хорошо», — подумал Радыгин и радостно вздохнул.
Впереди из колеблющегося зноя проступала Пулковская высота, и сквозь ее редкие, засохшие деревья были видны развалины обсерватории и черный столб земли, поднятый разрывом тяжелого снаряда.
Кругом все было по-старому, и много дней, проведенных Радыгиным в этих местах, спокойно глядели сейчас на него и были удивительно похожи друг на друга. Только ночи здесь были разные. У каждой ночи было свое лицо, освещенное то орудийными вспышками, то трассирующими пулями, то заревом, то мертвым пламенем ракет. И вдруг Радыгин с удивительной четкостью вспомнил одно апрельское утро, когда на вершине растаял снег и обнажил землю, заваленную снарядными осколками. Эти осколки были похожи на ржаные сухари, разбросанные по всем траншеям с необыкновенной щедростью. Голодные солдаты поднимали осколки, поражаясь их удивительному сходству с сухарями, и, озираясь по сторонам, жалко улыбались над своею слабостью. Но все-таки они высоты не сдали, а это было самое главное в сорок втором году.
Радыгин остановился и снял пилотку перед этим крошечным кусочком России.
Знакомым полынным запахом пахнуло на него с минированных полей, и он услышал знакомый треск пулеметных очередей с Пулковской высоты, будто там кто-то ломал сухие сучья и расчищал рощу от обугленных ветвей.