В ту минуту, пожалуй, заплакал бы и Алексей, но ему нельзя было распускаться в присутствий помощника и кочегара, и он крепился изо всех сил, пока не покинул депо и не оказался у переезда, где было темно и глухо, как на заброшенном полустанке. Но и здесь душа его не обрела обычного равновесия, и он вошел в свой дом с таким ощущением, словно только что пережил катастрофу и еще не успел осознать ни ее причин, ни ее размеров.
Он сидел на сундуке понуро, то покачиваясь из стороны в сторону, то переставая шевелиться, и тогда ему ни на что не хотелось смотреть, но он все-таки смотрел, и его глаза, твердые, как у всех машинистов, поблескивали спокойно и не выражали той подавленности, какую испытывал Алексей.
— Батя, — сказал он и немного помолчал. — Вот ты был в городе. Ну, рассказывай, что там происходит?
— Этого, Алеша, сразу не определишь. Ведь нынешняя ночь так тряхнула город, что он замер, как испорченные часы. Теперь сколько их ни тряси — они все равно не пойдут, пока их не наладит мастер. А где его искать, такого мастера, как Ленин?
Старик сделал глубокую затяжку, и в его цигарке затрещал табак.
— Да, Алеша, город притих. На улицах ни души, одни огоньки в окнах. Но все-таки я кое с кем поговорил. Нынче я возил седоков исключительно по казенным надобностям: Дашку-самогонщицу — в острог; ревизора Илью Митрофановича — на склад, а стриженую исполкомовскую Клаву — с депешей-молнией для Москвы. Это потом, к концу, попался мне самый главный партиец, и я его доставил на завод. Ничего. Держится. И про народ толкует с очень высокой буквы. Вроде как: пролетарий не допустит, чтобы новая власть в упадок пришла.
— Но ведь для этого, батя, надо что-то делать.
— А что мы можем сделать, Алеша? Наше дело — жить, и больше ничего.
— Но как жить?
— А кто как сумеет. Мы люди маленькие, и ежели после Ильича что-нибудь случится, то и тогда, Алеша, с нас спрос будет не очень велик.
— Слушай, батя! Я и сам хорошо понимаю, какое место каждый из нас занимает на земле. Не больше точки. И я это вижу, когда сижу один или когда веду поезд по степи. Ну, что значит моя фигура в таком пространстве? И все-таки я хозяин жизни. И не земля давит меня, а я ее жму так, что она, бедная, дрожит под моими колесами. Значит, я все могу, и, значит, в маленьких людях и есть самая большая сила. А ведь Ленин был первым, кто заметил в нас эту огромадную силу. От народа он ее черпал и народу ее вернул. И между прочим, где-то сказал: «Смотрите, граждане-товарищи, не разъединяйтесь. Ваша сила в Российской Коммунистической партии, а сила партии — в народе». Ты подумай, батя, что будет с такими, как Сашка, если они получат от нас в наследство какого-нибудь нового царя. Нет, надо что-то делать, а не поддаваться беде.
— Молиться надо, Алешенька, — сказала мать, — на то тебе бог и руки дал, чтобы ты молился.
— Он не с тобой разговаривает. Молчать, богомолка! — крикнул Пантелей Карпович, и, пока он гасил цигарку, за окном вдруг послышался заводской гудок, возвещавший тревогу, и его еще не окрепший голос сразу же подхватили паровозы, как в гражданскую войну, когда над городом нависала великая опасность.
— Запели, милые. Давно вас не было слышно, — с горечью сказала старуха и заплакала вместе со своей невесткой Натальей. Они плакали тихо, а Алексей и Пантелей Карпович, поднявшись с сундука, стояли неподвижно и смотрели в пол, пока гудели гудки.
Они гудели ровно пять минут, и за это время никто, кроме Сашки, не заметил, как тоскливо в буфете дребезжала посуда и как неожиданно погасла лампадка, начадив в переднем углу.
— Это, наверно, скликают на митинг, — сказал старик, после того как затихли последние отголоски маневрового паровоза.
— Я пойду, батя.
— Ну что ж, иди, да возвращайся скорей.
— А нам, значит, опять томиться, — сказала старуха, — опять быть в залоге. Тебе что, схватил ружье да шапку — и марш из дома, а с нас беляки спросят, ежели снова расквартируются в городе, как в девятнадцатом году.
— Не спросят, мамаша, ихнее время ушло. Теперь мы будем указывать, где им расквартировываться.
Алексей оделся, и мать перекрестила его, а Наталья, как всегда, проводила за ворота, и когда вернулась и кончила шить, то впервые посмотрела на иконы недоуменно, не зная, надо ли у них просить прощения за мужа или нет.