Помнишь, в тот день ты говорила мне:
— И ты проси его, падай на коленки и моли: «Дедушка, пойдем домой».
Наверно, ты еще не забыла, как мы шли по станционным путям, миновали станцию и по скрипучим ступеням поднялись в трактир.
Слепой гармонист в канареечной рубахе качнулся на стуле, потрогал зеленые кисти на пояске и задремал опять. Мы осмотрелись. Около буфета, навалившись локтями на мраморный столик, сидел мой дед в желтой заплатанной рубахе. Он бормотал и всхлипывал, и мы никак не могли понять, плачет он или смеется. Над его непокрытой головой горела огромная лампа. Она висела на железных цепях, и черное дно ее было запаяно и помято.
Из угла, из махорочного дыма, вышел кровельщик Пономарев, наш сосед, который в том году выдумал новую обетованную землю «Александрию», куда должны были переселиться бедняки со всего мира.
Ты помнишь, он остановился перед нами и сказал:
— Не трогайте старика. Мы отплываем в «Александрию».
В это время дед тяжело поднялся из-за стола. Волосатое лицо его было в слезах. Теряя равновесие, он прислонился спиной к стене.
— Милый человек, — сказал он, протягивая к гармонисту руки, — ты слеп, Вася, а я стар. Как мы живем, а? Ты не видишь, как мы живем, — так лучше, Вася, и не смотри.
— Я слышу, — пробормотал слепой.
— Ты думаешь, кто я?.. Нет, ты погоди, — сказал дед, обращаясь к полицейскому Вавилову. — Я кузнец золотого калибра, а ты ко мне цепляешься. Мало вас били в Пятом году, крючки паршивые, плевать я хотел на тебя и на твоего эполетного императора.
— Ну-ка попробуй, плюнь! — сказал Вавилов и еще ближе подошел к деду.
— А ты сними его со стенки, тогда и плюну…
— Успокойся, Герасим, — сказал слепой. — Все равно плетью обуха не перешибешь.
— Перешибем, — закричал дед. — В крайнем случае всех их на наковальню. Ты слепой, Вася, и не видишь, до чего они довели народ.
И тут дед вдруг медленно стал опускаться на колени. Он лег на пол, в опилки, около ног Вавилова. Почерневшие пальцы его торчали из рукавов рубахи. Он хотел сжать их в кулаки, но пальцы его не сгибались.
Помню, я подошел тогда к деду и увидел второго полицейского и вожжи в его руках. Он бросил один конец Вавилову, и они стали вязать деда.
Обессиленного, его вынесли из трактира и положили поперек пролетки.
Вавилов отвязал лошадь от столба, ударил извозчика кулаком в спину, и я побежал впереди этой процессии по знакомой дороге к полицейскому участку.
Я помню, ты не пошла туда: у тебя не хватило сил.
На углу какая-то женщина, увидев пролетку с дедом, торопливо перекрестилась и вслух прочитала молитву…
Только на рассвете деда вынесли из полицейского участка. Его спять бросили поперек пролетки, и на прощанье Вавилов сказал: «Вот и отбунтовался, старый хрыч». Дед промолчал, мы тронулись, извозчик посадил меня рядом с собой на козлы, дед стонал, кашлял и выплевывал сгустки крови на край дороги.
Когда солнце поравнялось с верхушками деревьев, неожиданно пошел дождь. Сначала он пробежал по деревьям и крышам, потом застучал по стеклам и палисадникам и на мгновение, как бы прислушиваясь, остановился… Потом пошел снова. Его называли цыганским. Было солнечно, а дождь шел, дул ветер со стороны реки, и в станичной слободе звонили к заутрене.
Дед попросил извозчика остановить лошадь. Морщась от боли, он сошел с пролетки и долго стоил у дороги, уверяя извозчика в целебном могуществе дождя.
— Ежели бы он не хлынул, — говорил дед, — я помер бы в пролетке.
Был уже день, когда мы вернулись домой. Дорогая моя, ты очень долго искала деньги, но денег ты не нашла. Тогда ты достала из сундука свое праздничное платье, снесла его на базар и пришла с городским доктором.
Ты помнишь, как доктор улыбнулся и сказал деду:
— Ну-ка, ниспровергатель, повернись ко мне лицом, мы тебя сейчас послушаем.
А потом он нас отослал на кухню, и они с дедом о чем-то говорили, горячились, и когда доктор уходил, ты протянула ему деньги, а он рассердился, но все-таки приходил к нам еще несколько раз, пока деду не стало лучше…
Мне тогда было десять лет, и ты мне сказала:
— Ну вот… отец твой на войне, а дед без работы, как же мы теперь жить-то будем?
И я ответил:
— Ничего, как-нибудь проживем. Теперь вы с дедом держитесь за меня.
И я с этого дня стал понимать, как трудно достается человеку и хлеб, и соль, и сахар.
СТАРИКИ
Сухоруков устал. Он прошел по пустому городу, где только что начинало рассветать.
В городе было тихо. В переулках сонные городовые крестили свои волосатые рты. Два согрешивших монаха, путаясь в черных подрясниках, торопились к монастырю.