Заметив задумавшегося Кривописка, Мистер подошел к нему и сказал:
— Иди спать, дурак.
Кривописк хотел что-то возразить, но у Мистера нехорошо поблескивали глаза, и Кривописк только сунул руки в карманы и покорно встал из-за стола.
В этот вечер никто не поссорился, никто не играл в домино и в карты. Несколько человек слонялись из угла в угол. Анатолий штопал носки, Капелька дремал. А рядом с ним Марфушка пел старинные тамбовские песни.
Старик и Николаев-Российский легли раньше всех и, накрывшись одеялами, оба задумчиво рассматривали потолок…
Ночью Капелька вдруг проснулся от внезапного испуга. Было холодно. В зарешеченное окно дул ветер. Где-то далеко-далеко паровоз просил станцию открыть семафор.
Капелька сел и протер глаза. Он хотел вспомнить, что же ему приснилось, но вспомнить ничего не мог и долго не мог понять, где он и почему так тяжело и страшно.
Прошло несколько дней, интерес к Капельке стал проходить, и скоро все забыли, что он недавно был в городе, ходил по улицам, наделал там каких-то «чудес» и опять вернулся сюда.
Все это было теперь забыто, и, пожалуй, сам Капелька многое успел перезабыть, но его беспокоила старуха, и он боялся Анатолия. Он чувствовал приближение беды и придумывал разные оправдания, но они казались ему неубедительными.
Что делать, как уйти отсюда? Эта мысль не покидала его даже во сне. Хотелось ругаться, и он придирался к Марфушке и кричал, бросая в него пиджак или ботинки.
По вечерам Анатолий рассказывал разные истории, вычитанные из книг, а Капелька прислушивался к его ровному голосу, и однажды ему вдруг захотелось, чтобы Анатолия кто-нибудь убил. Но это было невозможно, и потом такое желание показалось ему несправедливым.
Когда-то он был совершенно равнодушен ко всему и не понимал, как это могут люди не есть и не спать оттого, что они совершили преступление…
Сейчас он чувствовал жалость к самому себе и знал, что его не пощадят и убьют свои же товарищи как собаку, если вся эта история со старухой вдруг выплывет наружу.
Надо было или признаться Константину Петровичу, или бежать… Но признаться он не мог, а бежать пока невозможно.
Иногда Капелька украдкой рассматривал Анатолия. Он смотрел на него с ненавистью, словно на однодельца, который выдал следователю их общее преступление.
Анатолий был здесь совершенно посторонним человеком и держал себя как недолговременный гость, который случайно угодил в этот дом и больше никогда сюда не вернется.
Это видели все, но его любили за веселые рассказы, за сердечную доброту, за его старуху мать.
Когда Анатолий получал от матери передачу, многие, подходя к мешку, брали щепоть табаку и курили его с особым удовольствием, задумчиво и молчаливо, словно вспоминая что-то далекое и неповторимое.
Николаеву-Российскому некого было вспоминать.
Он потерял родных в одиннадцать лет и бродил по городским приютам, воруя на базаре зелень у заезжих мужиков и баб.
С каждым годом ему становилось все труднее восстанавливать в памяти свое детство, и глухие звуки рояля, и сероглазую девочку с широкой лентой в волосах.
Эта девочка была его сестрой, но она всегда ябедничала на Николая, и он ее не любил и обращался с ней, как с уличной девчонкой.
С каждым годом его память слабела, и он становился неуверенным в своих воспоминаниях и старался не думать о том времени, когда был гимназистом и жил вместе с семьей в большом каменном доме, где было много комнат и много цветов.
В доме говорили о войне, часто ссорились и читали книги.
Однажды, проходя мимо кабинета отца, Коленька остановился и прислушался.
— Мне все равно, — сказал отец, — уезжайте куда хотите.
— Но только, ради бога, — сказала мать, — пусть Ника останется с вами.
— Он мне не нужен, — сказал отец. — Я не обязан нянчить чужих детей и воспитывать их на свое жалованье. Нет! Как это все-таки мило! После каждого вашего любовника — ребенок, удивительно мило!
Отец нехорошо засмеялся, а мать вздохнула и поднялась с дивана.
— Да, да, — сказал отец, — после каждого любовника — ребенок.
Задыхаясь, Коленька осторожно отошел от двери и долго потом не мог заснуть, потому что в гостиной кто-то играл на рояле, а в окно смотрела звезда. Он томился и открывал глаза, чувствуя страх и стыд, и никак не мог понять, почему в этом доме все живут так безрадостно и страшно.