— Молчите!
Гулкое эхо опять им вторит:
— Молчите же!
Дни и ночи сменяются.
— Мальчик бредит цветами, черными, как ночь, и колючими, как шпоры волшебника-Рюбецаля, — мать же сидит у кроватки, ее длинные косы распущены, а руки с голубыми жилками бледны.
— поет она и тихо плачет, раскачиваясь из стороны в сторону в такт песни. Часы в гостиной бьют с хрипотою: раз-два-три-четыре-пять, — рассвет приближается. Масло в зеленой лампаде перед Богородицей на исходе.
Мать опускается на колени и молится:
— Господи!.. Да Господи же!.. Сделай так, чтобы сыночек мой выздоровел…
И нет больше слов в ее разуме:
— Господи!
Ждет чуда, и чудо свершится: велика сила матери.
Головка мальчика подымается с подушки, а слабый голос весело позванивает, как стеклянный хрупкий колокольчик:
— Ты здесь, мамочка?
Медленно-медленно встает с пола мать, чтобы подольше насладиться великою радостью, и идет, счастливо улыбаясь, к первенцу.
— Здравствуй, Витенька… Не скушаешь ли яичко, сыночек мой?
Маленький человек улыбается.
— Ого, как!.. Всмятку?.. И беленькое?
— Да, да, всмятку и беленькое.
— Очень хочется, мамочка.
Тихие слезы струятся по впалым щекам матери, но звонче голосистого соловья поет измученное сердце: сынок выздоровел.
Мать зажигает спиртовую лампочку на стуле и терпеливо варит в синей эмалированной кастрюльке белое яичко.
— А я видел, будто ружьем играл. Дай-ка мне его, не сломалось ли?
Не зря, нет, не зря звучит тревога в голосе маленького человека: уже давно им подмечено, что игрушки, виденные во сне, наяву непременно ломаются. И боится он за деревянное ружье — целы ли курки и по-прежнему ли метко попадают пробками жестяные блестящие стволы.
Яйцо готово.
Мать нежно кормит детище с чайной ложки; она похожа на серую дроздиху…
…Накормив маленького человека, она приносит ему его ружье, а с своей груди снимает золотой образок на тонкой серебряной цепочке и надевает его на шею сына, в память счастливого избавления от болезни.
Мальчик радуется всему: и деревянному ружью, и белому яичку и догорающему огню в лампаде. Хорошо, все хорошо, все прекрасно!
Милые стены с голубыми обоями, милые шторы, пропускающие бледные полоски зимнего утра! Что за прелесть быть здоровым и смотреть на белый потолок!
— Мамочка, а ведьма есть?
— Глупенький!
— Это не она меня мучила?
— Нет… Ты болел нервною горячкой.
Но неправда, не было болезни, были муки — злая ведьма, рогатая Холерища, терзала маленького человека.
— Боюсь! Ой-ой, мама милая, боюсь!
Мать теряется, не понимая, что с мальчиком, а он всхлипывает, крепко сжимая исхудалыми руками деревянное ружье и вглядываясь в какое-то пятно на желтом полу:
— Мамочка… Ой, милая, боюсь! Боюсь!.. Мамочка! Капелька!..
— Какая капелька?
— Красная, красная… Ой, мамочка, милая!
Встревоженная мать крестит его дрожащею рукой и дает ложку брома.
Маленький человек понемногу успокаивается, засыпает.
Мать задумчиво перебирает его белые кудряшки, глубоко вздыхая. Затем поднимает щелистые шторы, — бледное солнце робко и стыдливо заглядывает в детскую, освещая спящего ребенка, деревянное ружье на сером одеяле и золотой образок на узенькой груди.
Мать беспокоится, гася ночник:
— Бред продолжается…
Но внутри ее кричат голоса:
— Здоров! Здоров он, сыночек мой!..
И она уже не падает на колени перед иконою Богоматери.
7
Выздоровление идет быстрыми шагами.
Лежать надоедает, от нечего делать запеваются нестройные песни:
— Поет петух! Поет петух! Поет петух! Красный петух-тух-тух-тух!
— Идет мама в длинном платье, идет мама в длинном платье-атье-атье-атье!
И смеется, и заливается звонким хохотом — ах! как ужасно весело!
В передней дребезжит звонок, кто-то раздевается и покашливает.
Отец! — один он умеет шагать так твердо, так по хозяйственному.
— Здравствуй, клоп!
Сердце бьет тревогу, не опять ли длинные розги?..
— Здравствуй, миленький папочка!
В руке отца сверток. Маленький человек усиленно втягивает в себя струи морозного воздуха, надеясь нюхом определить содержимое таинственного пакета.