— Да, — сияет мать, — поднялась, вам на зло… Умирать-то не хочется.
— Ну, вестимо! — соглашается Василида, отирая тряпкою с табурета пролитую воду и подставляя его хозяйке:
— Нако-сь, устала, чай, родная.
Мать присаживается. Бледна и счастлива и с бескровными руками меж колен.
— Чем похвастаешь?
Василида смущенно наклоняет голову.
— Да что… ведра поизносились. Беспременно надыть жестянику отдать, пущай донья смастерит.
— Отдадим, — улыбается мать, — отдадим, Василидушка. Рассказывай дальше, что нового.
Еще ниже наклоняет голову Василида и тяжело вздыхает, боясь взглянуть на допрашивающую:
— Ничего, родная, вот те крест.
И молит сквозь слезы:
— Голубонька моя, сладкая, ох, грех мой перед тобой лежит…
— Да что с тобой, Василида?..
— Сливочник, сливочник утресь расколола.
— Глупая женщина! — смеется мать: — уж так и быть, не сниму с плеч повинную голову.
Помолчав, спрашивает:
— Новый?
— Новешенький.
— Да ты бы поосторожнее.
— Невмочь, родная: бес подталкивает.
— Эх, ты, ты, ты: головушка бесталанная! — вздыхает мать; пошлепывая туфлями по полу, она уходит в спальню, на кровать: кружится голова, над телом еще властвует слабость.
А отец и сын в монастырской церкви слушают старые слова запыленных книг:
— Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой! — возвещает златоризный священник, распростершись перед величием Царских врат.
— Услыши, Господи, раба твоего! — нараспев, хотя и про себя, молится отец, волнуемый благоуханным чадом ладана.
К Духу-голубю мечта устремляется, но — увы! — низкие своды, угрюмые праведники и решетки за окнами, и чугунные плиты под ногами печалью печаль не победят… Дух-голубь не пробьет кротким клювом камней нависшего над ним свода.
— Ты подожди тут, — шепчет отец мальчику, когда к правому приделу потянулись говеющие: — я на исповедь.
— Хорошо! — отвечает маленький человек, разглядывая розовую ленточку на голове Ирочки, стоящей к нему спиною.
Отец уходит за ширму, и там седенький священник отпускает ему грехи:
— Не таил ли скверны в сердце своем?
— Не богохульствовал ли?
— Не мудрствовал ли лукаво?
— Грешен, батюшка! — покорно и печально отвечает отец, рассматривая серебряный крест на груди священника.
— Не сотворил ли прелюбы?
— Не убил ли кого?
— Черным словом не злоупотребляешь ли?
— Согрешил, батюшка.
— Стань же на колени! — спокойной старчески-поучительно приказывает священник, накрывая епитрахилью кающегося.
— … и аз, недостойный иерей властию, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…
Под епитрахилью темно, а стоять на коленях с молитвенно-сложенными руками очень неудобно, — совсем маленьким, беспомощным ребенком чувствует себя отец, по-детски зажмуривая глаза и веря, что грехи будут отпущены.
… Тишина, и мир, и в сердце благоволение.
Конфузливо сунув серебряный рубль в кружку, отец выходит из-за ширм с просветленным лицом, с виновато-нежною улыбкой. В ушах его еще звенят благодатные слова отпущения.
— Пойдем, мой мальчик, домой!
Маленький человек отрывается от розового банта на голове Ирочки:
— Пойдем, папочка.
Отец бережно завертывает в чистый носовой платок просфору, надевает шубу и направляется к выходу, минуя босоногого монаха, злобно впивающегося суровыми очами в мальчика.
— Гаденыши! — бормочет в седую бороду монах: — плодятся, растут… семя антихристово… Будьте вы прокляты все!
Черные сны одолевают его в ясеневом прочном гробу: нагие девы с распущенными волосами и устами, красными, как кровь. Овые бряцают кимвалами медно-звенящими, овые протягивают чаши дьявольские с пенящимся вином, а овые ложатся на ложа нецеломудренные, убранные цветами.
«Какой злюка! — думает маленький человек, весело смотря на мрачного монаха, — а, ведь, нос-то у него, как у нянечки, только оспиночки нет».
Маленький человек выходит с отцом из церкви, белокурый и беспечный, как бог зеленой весны.
13
На следующий день отец в церкви один, без сына. Опять в мундире, и опять сбоку шпага с золотистым темляком.
Седенький священник дает ему с позолоченной лжицы причастие, а одутловатый дьякон утирает красным шелком смоченные губы:
— Отпускаются грехи рабу Божьему, Степану.
«Отпускаются», — гордо думает отец, давая себе честное слово никогда не быть ни грубым, ни несправедливым, ни сластолюбцем, ни хающим ближнего.