И, когда возвращается домой, в столовую, к мурлыкающему самовару, счастлив, всем доволен, даже анекдоты рассказывает.
Мать смеется, развалясь в кресле-качалке среди вороха подушек и с ногами закутавшись в одеяло.
— Не налить ли тебе, Степушка, еще стакан?
— Пожалуйста, пожалуйста, непременно еще стаканчик и чтобы с лимончиком… хе-хе-хе! Только не ты, а Василида, ты больна еще… лежи себе.
Маленькому человеку очень весело, и кажется ему, что Синяя Борода и милый, и ласковый, но что надолго — не верится.
Дни бегут в тишине и спокойствии.
Скоро мать совершенно поправляется, даже хорошеет; а к концу четвертой недели Великого поста за чугунною оградой позвякивают бубенцы — круглобокая буланая кобылка, запряженная в узорчатые русские сани, мотает головой, нетерпеливо ожидая седока.
Сияет солнце, снега ослепительно белы, маленький человек в синем тулупчике стоит на парадном крыльце и щурится.
— Прощай, мамочка! Бабушку привези и гостинчиков.
Мать треплет его ладонью по раскрасневшейся щеке и, низко наклонившись, целует в лоб, от чего плюшевая ротонда раскрывается, обнаруживая подбивку — серый мех. Маленький человек морщится:
— Ой, мамочка, у тебя кольцо жесткое!..
Кольцо обручальное.
— Да не хлопай же меня им, пожалуйста!
Мать слегка обижается, а отец, стоящий на крыльце без шапки и без пальто, в стареньком пиджаке, недовольно крутит усы.
— Кхэ! Отойди-ка, Витенька, в сторону, ты мешаешь маме… Лучше бы сходил в кухню за ямщиком дескать, пора трогаться.
Но маленький человек забрался под ротонду матери и просит оттуда:
— Прикрой меня, милая, я буду, как в домике.
Смеющаяся мать прикрывает его полами:
— Ну, хорошо, шалун, будь, как в домике.
По лицу отца проскальзывает тень раздражения, но мать этого не замечает, волна чисто материнской радости поглощает ее: приятно быть слитой со своим детищем, быть воедино с чадом лелеемым.
Отец мрачно вертит усы.
— Ну, прощай, женка, — тихо говорит он, когда к саням подходит ямщик с заткнутым за пояс кнутом.
Мать выпускает из-под ротонды хохочущего мальчика и протягивает мужу руку:
— До свидания, Степа!
Отец усаживает мать в сани, застегивает волчью полость и улыбается неприятною улыбкой, а Василидушка подает ямщику корзинку с съестными припасами — пусть-де, у него в ногах полежит, все хозяюшке попросторнее.
Скрипит снег под полозьями, лошаденка бойко встряхивает чалою холкой, а ямщик помахивает кнутом: «н-ну ты, корявая!» — Тронулись.
— Счастливого пути!
— Прощай, родная!
— Мамочка, гостинчиков не забудь!
Едет же мать за Волгу, на «большой» вокзал, не в слободской, а что в городе: бабушка на юге живет.
— Вот мы и одни! — загадочно улыбается отец, когда сани скрываются в слободе: — пойдем-ка домой, читать Рейнеке-лис, превосходнейшую сказку про зверей.
14
Дома скучно, пустынно — где ты, милая мамочка?
Всплакнуть, всплакнуть мальчика тянет, а не сидеть сиднем за дубовым обеденным столом, читая по толстой книге с ярко раскрашенными страницами о разгульной и жестокой жизни свободолюбивых зверей: о льве-владыке и о достопочтенной его супруге львице, о том, как хитрый Рейнеке обижал злополучного волка, и как они вышли на судбище перед светлые очи царственной четы.
— Устал я, папочка! — ерзает по стулу маленький человек; ему очень жаль зубастого простака, от всех получающего удары и пинки по вине безжалостного лиса.
Но отец непреклонен:
— Дальше! дальше!
Палец с грязью под широким ногтем показывает строчку, на которой маленький чтец остановился.
Вновь мысль мальчика уносится в таинственные дебри лесного королевства. Стонет беззащитный кролик, прыгают детки-лисенята вкруг обреченной на заклание жертвы, а хитрый кровожадный Рейнеке высокомерно развалился в резном кресле и играет кинжалом, висящим на поясе, — то вынет его из сафьяновых ножен, то погрузит по самую рукоять. И вдруг подходит мелкими, предательскими шажками к бедному кролику и наносит кинжалом последний удар, убивающий белого пленника.
— Вот-вот! — торжествует отец, слушая монотонное чтение, — так их и надо: все с зубами, все звери дикие, н-н-никому пощады, черт дери!
Перед ним графин с водкой и тарелка с маринованными грибами. Стеклянная пробка то и дело вынимается из узкого горлышка.
До головокружения, до саднящей боли в горле читает маленький человек, порою со страхом взглядывая на отца, глаза которого постепенно наливаются кровью и бессмысленеют.