Подсудимые отказываются от последнего слова, суд уходит в совещательную комнату.
«Как же так, — напряженно соображает Архип Егорыч, — я простил, а их судят?»
— Купец! — слышится голос извозчика.
— Чего тебе?
— Пареньков-то ослобонят али нету?
— Должны освободить, помытарили, да и довольно.
— То чаю и я.
Суд совещается часа полтора, но вот раздается окрик пристава: «Встаньте!» — все подымаются.
Входят судьи и рассаживаются по своим креслам.
Председатель читает:
— …признаны виновными и приговорены: крестьянин Иван Тешков, 22 лет, к смертной казни через повешение, а мещанин Петр Силантьев, 19 лет, к ссылке в каторжные работы, сроком на двадцать лет.
Как окровавленная птица, взлетает, дрожит и падает пронзительный вопль. Все смешивается, судьи, защитники поспешно расходятся. Мать падает грудью на спинку скамьи и затихает.
— Да ты брось, да ты брось, Пелагеевна! — хлопочет около матери мужчина в тужурке железнодорожника. Чья-то рука подносит к бескровным губам матери кружку с водой.
Архип Егорыч, тяжело сопя, смотрит на происходящее и вдруг ударяет кулаком по спинке скамьи:
— Н-не по правилам! Господа судьи! — и тут только замечает, что кресла с сафьяновыми спинками пусты, что в зале нет осужденных.
— Болван! — кидает в лицо Архипу Егорычу приходивший утром студент. — Иуда!
Архип Егорыч, красный, как петушиный гребень, медленно выходит из зала суда.
5
Ржаво щелкает ключ в замочной скважине, в доме наступает мертвая тишина. Ни звука, ни шороха не доносится из уединения Архипа Егорыча.
С жаровнею и с медным тазом дочери спешат в сад — надо варить варенье, надо запасаться сладостью на зиму. День стоит тихий, теплый, один из тех кротких дней осени, когда она выпускает в неподвижный воздух крохотных мошек, не жалящих, не надоедающих, а только суетливо толкущихся.
— Уж папаша не болен ли? — беспокоится Марфонька. — И глаза запали, и нос вострым стал.
— Чай, по матушке пригорюнился! — отвечает Параня, срывая яблоки.
Марфонька отмеривает стаканом сахар, ссыпает его в таз, подливает воды, чтобы сахар не пригорел, и ставит на жаровню — угли тлеют, мигают синими язычками, в чистый воздух кроткого дня, слабо тянутся угарные струи. На табурете, в большом блюде, лежат темно-сизые сливы, косточки из них вынуты, — сливы словно дышат, открыв темно-сизые рты.
Параня молча снимает длинною палкою яблоки, наполняя ими бельевую корзину. Иные срываются и с глухим стуком ударяются оземь.
На крыльце слышен кашель Архипа Егорыча. Дочери смущенно взглядывают на спускающегося в сад отца. Он идет медленной, старческой походкой, щурясь от солнечного света.
— Варенничаете?
Прислонясь к стволу яблони, он сосредоточенно наблюдает, как Параня поддевает яблоки.
— Так-то-с, девоньки! — со вздохом выговаривает он. — Дай-ка ты, Параня, мне сладенького.
Она протягивает ему подол с яблоками; выбрав получше, он уходит обратно в дом и лишь на крыльце оборачивается:
— Девчонки, вы бы смели у меня в каморе пыль, больно развелось много.
— Хорошо, папаша!
Архип Егорыч закрывает за собою дверь. Марфонька торопливо сбирает ложкою с кипящего варенья пенку, сливает ее в стакан, снимает таз с жаровни.
— Пойдем, Параня!
Взявшись за ручки корзины, они вносят яблоки в кухню, и, вооружившись тряпками, спешат к отцу — стирать пыль, смахивать паутину.
Архип Егорыч сидит на диване, подложив под ноги мягкую скамеечку. Яблоки разложены по карнизу иконостаса.
— Эва, сколько паутины! — указывает Архип Егорыч на углы. Параня, взобравшись на стол, сметает под потолком, а Марфонька обтирает стулья, кресло, кивот. Когда они кончают работу, отец задерживает их:
— Погодьте, девоньки, хочу я поговорить.
Они с тряпками в руках садятся против него.
— Вот что: голова моя кругом идет…
Он замолкает, опустив голову. Затем тихо говорит:
— Убил человека я!
Из рук Марфоньки выпадает тряпка.
— Убил! — настойчиво повторяет отец. — И проклясть должен он меня, умирая. Как ходил в суд, так показал я судьям такое, чего не надо было показывать. Все в моих руках было — жизнь его, смерть, а я погнал его на смерть. Сказал правду, а правды-то и не оказалось.
Архип Егорыч вытягивает вперед руки и встряхивает ими: