— Ну, и что же? — заинтересовался студент.
— А то, что через это погибнем.
— Не понимаю.
— Но представьте себе, Леонид Алексеевич, следующую картину. Некоторый человек, положим, моих лет, а мне 38, живет с женой десять лет, и от нее у него дети. Да-с… И сошлись они, муж да жена, по взаимности. Он ей сказал: «дорогая моя»! — и она ему то же. Можете себе представить?
— Ну?
— И вот через десять лет оказывается, то было слово. Встречается он с другой женщиной, тоже замужней, и видит, что любит-то ее, а жена, была только десятилетним словом. И лишь теперь наступило истинное дело… Хе-хе-хе! А у мужа и жены детки… Н-да-с! Ведь, поздно?
— Что за чушь вы городите! — нетерпеливо оборвал речь собеседника студент. — Ей-богу ничего не понимаю.
Фельдшер опять перекинул ружье и плаксивым голосом пробормотал:
— Не понимаете? Очень жалко, Леонид Алексеевич, что не понимаете. Т-тубо, Цезарь, п-паршивый черт, чего под ноги лезешь!..
Студент ускорил шаг и у конца просеки настиг Семеныча.
— Эва, дорога вот! — сказал мужик, зевая.
В небе уже висела огромная, красная, как медь, луна. Из лесу неслись соловьиные трели. Необыкновенно мягким, опьяняющим был весенний воздух. Студенту, измытарившемуся в городе и кое-как выбравшемуся на неделю в гости к дальнему родственнику попу, хотелось втягивать, пить этот воздух, чтобы запастись им надолго-надолго.
Горбатая дорога сползала к речке, через которую был перекинут мост.
— Постоим! — попросил студент дядю Семеныча. Семеныч согласился. Студент облокотился на перила и заглянул в журчащую между камнями воду. Откуда здесь эти глыбы гранита? Быть может, они нанесены сюда еще в ледниковый период. И потом — какие высокие берега у этой речонки. Да в них поместилась бы целая Волга! Очевидно, в древности здесь протекала великая река. Однако, черт возьми, жизнь-таки двигается!
— Вот что, дядя Семеныч, не хочешь ли ты покурить? Хороший ты человек, ей-богу, — а ружье у тебя дрянь, нужно тебе отдать справедливость.
Дядя Семеныч ответил: «благодарствуйте»! — и осторожно вынул заскорузлыми пальцами из портсигара папироску.
— Что ж, теперя и покурить можно. Глянько-сь, туман подымается.
Река дымилась. Белый, как вата, туман наползал на отлогие берега. В нем где-то невдалеке кричал коростель.
Дядя Семеныч сел на перила моста и задумчиво сплюнул.
— Строют дома и всякую чертовщину… Подумаешь! На кой шут?.. Жили и без городов. Всех бы их в хайло чертово. То-то народ дохлый пошел. Взять тебя, Леонид Алексеевич. Ведь, тля-тлей, волосы-то отрастил длинные, что у дьякона, а дать по грудям хорошенечко — и дух вон. Жил бы в деревне завсегда, на охоту ходил да парное молочко пил — и дело бы другое. Так нет, — скучно в деревне, в город хочется.
Подошедший фельдшер возразил:
— Ты этого не в силах понять, Семеныч. Город — сосредоточие интеллигентности, соль земли, так сказать. Вы на меня не сердитесь, Леонид Алексеевич? Извините, пожалуйста. Поделиться думами с другою, так сказать, индивидуальностью повлекло, а вы как раз не в настроении.
Студент пожал плечами. Что за тупая пила этот фельдшер! Несет чушь и просит прощения. Однако, по-видимому, рассказывал он про себя. Значит, деревенский ловелас — забавно!
— Нет, дядя Семеныч, не брани город. Разве у вас в деревне есть такие женщины, как в городе? Ха-ха! Брови собольи, походка павья, эка, черт возьми… Как пройдет она мимо тебя, так сердце в груди подпрыгнет. А у вас что… Но учительница все-таки недурна, правду говорю я, а?
Он хлопнул по плечу фельдшера, Тот покраснел, как вареный рак, и, отвернулся.
— Жаль, что замужняя! — докончил студент. Фельдшер строго взглянул на него; студенту показалось, что он даже слегка задрожал.
— Не смейте так о женщинах отзываться. Не хорошо-с… Мученицы и святые, если можно так выразиться. А Зинаиды Павловны вы не имеете счастья знать, они необыкновенной чистоты и, так сказать, не будут реагировать на проявления флирта. Высокая душа!
Студент улыбнулся. Попался, любезный друг. «Высокая душа! Чистота необыкновенная»! — Ах, ты, шут гороховый!
Но, взглянув на фельдшера, он устыдился. Сутулый, рыженький, в морщинах и слегка веснушчатый фельдшер был жалок, словно пришиблен судьбой. «Зачем я его мучаю? — подумал студент, — и зачем лгу на себя: ведь, не хлыщ же я и не циник».