— Пойдемте, господа.
Он откинул окурок папиросы под мост в туманную речонку. С берега доносились странные звуки: «Чиби! чиби! чиби! чиби!»
— Убью сейчас! — в волнении прошептал фельдшер, скидывая ружье с плеча и осторожно пробираясь к берегу на манящие его звуки.
Дядя Семеныч фыркнул:
— Черта с два… убил. Чибисиха зачибикала! — пояснил он недоумевающему студенту. — Нестоящая птица, а в крайности и ее можно есть. Да в тумане не углядеть, где ему!
Глухо и сдавленно прозвучал в сыром воздухе одинокий выстрел. Студент видел, как фельдшер палил, но не мог понять, что было для него мишенью. Птица, конечно, бегает по земле, скрытая травой и туманом.
— Попали? — насмешливо спросил он, подойдя к фельдшеру. Тот повернул улыбающееся лицо, бледное, как туман, и с расширенными зрачками в разгоревшихся глазах.
— Я собственно и не метил. Выстрелил наобум, на голос. Ну, — и промазал… И очень рад, что промазал.
Помолчал.
— Я собственно загадал. Ежели убью, так убью; ежели нет, так нет… И не убил.
— Что за ерунда! — засмеялся студент; фельдшер тоже засмеялся надорванным тенорком.
— Цезарь! Цезарь! — вдруг закричал он, — назад, Цезарь, куда ты?
Но пес потонул в тумане.
— Дичину пошел выискивать! — сыронизировал Семеныч. Фельдшер перестал смеяться, с беспокойством глядя вслед убежавшему псу.
Неожиданно из тумана вынырнула голова Цезаря, в зубах он держал убитую птицу. Птица-чибис, вот что это было!
Фельдшер отшатнулся. Все черты его лица сразу обострились, а зрачки глаз еще более расширились. Он взял убитую птицу-чибис, спрятал ее в ягдташ и молчаливо пошел вместе со спутниками по верху берега к селу. Слышно было, как в селе парни играли на гармониках, а девушки голосили песни.
— Убил, ведь, а? — пробормотал фельдшер.
— Да, удачно! — подтвердил студент.
— На наобум стрелял-то, понимаете?.. А вкатил в самую грудь. Вон огонек, это из окна Зинаиды Павловны…
Он указал на мерцавший в окне избы огонек.
— Н-да-с, у Зинаиды Павловны. Она еще не спит, — зайдемте, Леонид Алексеевич?
Студент согласился.
Село ютилось на крутом берегу реки; на другом было имение генерала Подрубцева, которое уже лет тридцать подряд сдавалось в аренду обрусевшему швейцарцу, Зееру, толстому и здоровенному, пившему водку стаканами, но сумевшему сохранить до старости белые зубы во рту. Село с имением соединялось мельничною плотиной. Старая мельница стояла на сельской земле, но принадлежала фельдшеру, он держал двух работников, а также частенько и сам возился у жерновов в свободное от медицинских занятий время.
У самого крыльца избы фельдшер заколебался:
— А то разве не заходить? Не стоит?.. Помешаем ей, труженица, так сказать.
— Как хотите. До свидания, господа.
Студент распрощался с ним и с дядей Семенычем, и хотел было направиться в дом попа. Когда он отошел шагов десять, фельдшер его окликнул:
— А то пойдемте?
— И что вы за несносный характер, право! — рассердился студент, возвращаясь.
Поднялись на крыльцо, толкнулись в запертую дверь; щелкнул откинутый крючок, дверь отворилась. Их встретила сама учительница, женщина лет двадцати пяти, статная, краснощекая. Она была в голубой кофточке, придававшей ей кроткий и задумчивый вид. Обнаженную шею оплетали коралловые бусы.
— Зинаида Павловна! Голубушка! — затараторил фельдшер, не велите казнить, велите миловать; шли с охоты, видим огонек, и заглянули. Хе-хе! А это, позвольте вам рекомендовать, родственничек отца Андрея, студент юридического факультета, Леонид Алексеевич Боярский. Хе-хе! Замечательный стрелок, хотя еще неофит в некотором роде.
Студент поклонился и крепко пожал руку женщины. Однако, глаза у нее славные! Настоящие глаза северянки — голубые, грустные…
— Отлично сделали, что зашли. У нас как раз гости, — карточное сражение. Вы играете?
— О, да! И в стуколку, и в двадцать одно.
— Вот превосходно!
Они поставили ружья в угол прихожей и повесили ягдташи на гвозди. Цезарь давно утек домой, фельдшер о нем не беспокоился.
Хозяйка провела их в столовую. Длинный стол, покрытой белой скатертью, был заставлен пивными и водочными бутылями, на тарелках лежали куски колбас, остатки селедки, холодная телятина, студень. По-видимому, здесь пили долго и много. На полу валялись окурки папирос, это уж было совсем безобразно.
Студент взглянул на учительницу, ее глаза с беспокойством скользнули по опустошенному столу, русые брови чуть-чуть нахмурились. Ага! Ей это пиршество не нравится, — значит, иногда она бывает недовольна своим мужем. Действительно, здесь, как в кабаке.