Сладко, ох, как сладко, — но для души жгучий яд! Разрывается сердце от горести.
Однако, колесо, пущенное с горы, катится: маленький человек уже сидит на мешке с картофелем, печально прижимая к груди узкогорлую бутыль с клюквенным квасом и раздумывая, как откупорить неизведанный напиток.
Тужится, кряхтит, вытаскивая глубоко всаженную пробку, но ничего не выходит. Вдруг, треск, гулкое хлопанье, в потолок — жестокий удар, а в лицо — вспененные брызги; откупорившаяся бутыль выпадает из рук трепещущего мальчика и катится по белым половицам некрашеного пола.
Все погибло: — у этих бутылок гневные сердца; как бы не вздумали они заговорить все разом и уничтожить пробками грешника, берущего потихоньку запретное!
…Разверзается желтая пасть — дверь, обитая желтой клеенкой, — показывается лицо Черного Мужчины:
— Ты что тут делаешь, разбойник?.. А… бутылка…
И радуется своей силе:
— Василида!
Еще громче:
— Ва-си-лидушка!.. Принеси-ка веник.
Холоден, замкнут и торжествующ.
…Берет маленького человека за ухо, тащит через комнаты в жарко натопленную кухню. Мальчик плачет и упирается.
В кухне красная, коротконогая тетушка скоблит чешую с большой рыбы, лежащей на белом столе. Дрова под плитой весело потрескивают, а кот-Васька мяучит и, став на дыбы, точит коготки о ножку стула.
Но мальчик видит лишь белесый пузырь, валяющийся посредине кухни. Гадкий, скверный… Не наступить бы!
И, плача, силится высвободить ухо:
— Ой-о-ой!.. злюка…
В глазах отца перебегают еле заметные искорки.
— Василидушка! Веник дай. Ну-ка!
Красная тетушка подает отцу ссохшийся веник, листья которого шуршат и осыпаются. Корявое лицо бабы передернуто гримасой ужаса: с какою бы радостью она заменила своим деревенским телом слабенькое тельце ребенка!
— Я тебя, баловник! Спусти штаны, живо!..
Отец отпускает розовое ухо сына и выдергивает из веника длинные, хлесткие лозины.
Василидушка всхлипывает, утирая слезы концами синего головного платка, который делает ее похожей на ветхую покосившуюся избу с соломенной кровлей, потемневшей от осеннего дождика.
— Спусти штаны, тебе говорят. Н-ну!
Маленький человек повинуется и рыдает по смутному предчувствию, у бабушки его не секли. Что хочет делать с ним Синяя Борода? Какие пытки готовятся?.. И зачем понадобилось обнажать дрожащее тельце?
Отец сжимает шею мальчика коленами: сукно брюк шершаво, кожица нежна, а белокурая, рыдающая головка бледнее снега.
Три прута — голый, с сухим листком на верхушке, а один с маленьким сучочком на боку, — взвились и пребольно ужалили.
— Папочка!.. миленький, не буду больше, не буду… О-о-ой!
Но три прута — опять и опять: неслыханная мука и унижение.
…И уже нет слов — одни вопли, режущие сердце красной Василидушки.
Белое тельце вздрагивает, а ноги колотят стоптанными носками башмаков по полу, — так легче.
Крики усиливаются.
Краснолицая Василидушка ожесточенно бросает на стол нож, которым чистила рыбу, и брякается на пол:
— Баринушка, миленький! Не лютуй, сердца в тебе нет, небось, дитятко родное…
Ловит неуклюжими пальцами сапоги Черного Мужчины, чтобы поцеловать.
Из-под русской печки вылезает с глухим рычанием рыжая собака.
Но истязание уже кончено — три прута брошены в помойное ведро.
Поруганное тело ноет.
— И шалить буду, и потихоньку брать буду и всегда говорить неправду… — думает мальчик, теряя сознание.
Воцаряется тишина.
— Степан!.. Что это значит?.. Очнись, очнись, Витенька! — на мгновение разбивает тишину голос матери.
Слышен плач…
Вероятно, ее пальцы теперь сделались еще длиннее.
— Никогда не буду брать потихоньку, — думает мальчик: — пришла настоящая мамочка.
И опять теряет сознание.
Маленького человека переносят в детскую, на кровать.
5
Открывается царство неизмеримого.
Руки, маленькие детские руки, то вытягиваются далеко-далеко, до пределов отдаленнейших звезд, то втягиваются обратно, вглубь воспаленного тела. Белокурая же головка то вроде горы, палимой знойными лучами, то меньше незаметной песчинки.
Изнывает душа — тяжело бесконечно растянутыми пальцами ловить черную, неподвижную точку, но еще мучительнее двумя паутинками цепляться за каменные глыбы, тщетно стараясь сорвать их с места и закинуть далеко-далеко, в высокое, жаркое небо.
Подушка набита красными углями, а глаза — две железные гири…
— Оставь!.. Оставь меня… Больно, ой!
Рыжий пес вылезает из-под печки и рычит:
— От-то, вражий сын… А как кличут?
— Витею.
— Я тебя, люблю, Витенька, и не кусаюсь.
Откуда ни возьмись, зеленый охотник… Штаны красны, посапывает сизым носом, а на зеленой шляпе колеблется лебяжье перо. На стул усаживается и усы покручивает, вытянув ноги со звонкими шпорами:
— А стащи-ка, хозяин, сапоги мои длинные.
Кряхтит хозяин гостиницы, пот с широкого лба так и катится; фартуком, бедняка, утирается и от натуги багровеет. Вдруг — трах! — хозяин падает на пол, а нога в сапоге со шпорою осталась в его руке.
— Оторвал, шельмец, ну, тебе и расплачиваться!
— Ха! ха! ха!
— Хо! хо! хо!
— Хи! хи! хи!
Загоготали, застонали, захихикали. Рюбецаль-волшебник подпрыгивает на одной ноге, а его слуги, в красные платья одетые, заливаются сатанинским хохотом:
— Ха! ха! ха!
— Хо! хо! хо!
— Хи! хи! хи!
В комнату врываются узкогорлые бутыли с клюквенным квасом, пляшут, позванивают и кланяются вещему Рюбецалю:
— Не ешь моченых яблок, не ешь: папа розгами высечет. Не ешь!
Внезапно наступает тишина.
Маленький человек открывает глаза и видит над собою кроткую женщину с нежными чертами лица; среди русой косы — золотая звезда, а ресницы длинны и печальны.
— Это ты?
— Это я.
Уже ночь, уже ползают тени; где-то рядом — неровное дыхание матери. Зеленая лампадка освещает позолоченный кивот, в середине которого пусто, нет потемневшей иконки.
— Расскажи, Богородица, про белого козлика.
— Жил-был козлик у бабушки старой…
И целует:
— Не плачь, не плачь, моя крошка: волки серые не съели белого козлика… Он в серебряном домике, он увидит, увидит старую бабушку.
И медленно тает, как туман. В золоченом кивоте потемневшая иконка, вернувшаяся Богородица.
Синие глазки смыкаются. Нет дней, нет ночей, нет земли — одно небо. По синему небу, в волнах воздушного океана, реет смелая, быстрая ласточка… Ныряет, взлетает и устремляется к золотому, ликующему солнцу. И эта ласточка — он, маленький человек, претворенный в беспечную птицу.
Вверх, вниз! Как упоительно; как светлы просторы небесные!
Вдруг — треск, шум, грохот… Все завертелось в неистовом хороводе.
Щеки мальчика опаляет ледяное дыхание.
Глаза открываются…
Стоит древняя-древняя…
С железными когтями…
Рогатая…
В руке мутносветный фонарь.
Молчит.
— Холерища! — шепчет трепещущий мальчик; а она, древняя, наклоняется. Шарит костлявою ладонью по лицу маленького человека, отгибает край ватного одеяла, сжимает беленькое горло — душно, душно!
Но твердо и молчаливо подходит широкоплечий, загорелый матрос к древней великанше, и начинается жестокая борьба. Трещат кости, но стонов нет, и нет сожаления. Вот сплелись в темный, бесформенный клубок, вот покатились по полу детской, терзая и грызя друг друга острыми зубами. И вот пролилась капля, только капля темной крови, тягучей, как смола, и все разом наполнилось зеленоватыми огоньками… Кто-то вскрикнул протяжно и жалобно, где-то рядом бешено залаял пес.
Все затихло…
Зеленоватые огоньки потухли…
Рыжая голова пса заглядывает в кроватку, а широкий, добродушный язык ласково лижет личико маленького человека.
Тени слабеют; на дворе же, в сарае, важно и торжественно горланит петух, славословя и небо, и землю и пшеничные зернышки.
Мальчик тревожно засыпает.
Со стула поспешно поднимается мать и терзается:
— Не проспала ли?.. Боже мой!
Затем прикладывает холодную ладонь к голове сына:
— Жарок спал слегка… Градусов 38.
Рыжий пес лежит в углу за комодом и похрапывает.