Подушка набита красными углями, а глаза — две железные гири…
— Оставь!.. Оставь меня… Больно, ой!
Рыжий пес вылезает из-под печки и рычит:
— От-то, вражий сын… А как кличут?
— Витею.
— Я тебя, люблю, Витенька, и не кусаюсь.
Откуда ни возьмись, зеленый охотник… Штаны красны, посапывает сизым носом, а на зеленой шляпе колеблется лебяжье перо. На стул усаживается и усы покручивает, вытянув ноги со звонкими шпорами:
— А стащи-ка, хозяин, сапоги мои длинные.
Кряхтит хозяин гостиницы, пот с широкого лба так и катится; фартуком, бедняка, утирается и от натуги багровеет. Вдруг — трах! — хозяин падает на пол, а нога в сапоге со шпорою осталась в его руке.
— Оторвал, шельмец, ну, тебе и расплачиваться!
— Ха! ха! ха!
— Хо! хо! хо!
— Хи! хи! хи!
Загоготали, застонали, захихикали. Рюбецаль-волшебник подпрыгивает на одной ноге, а его слуги, в красные платья одетые, заливаются сатанинским хохотом:
— Ха! ха! ха!
— Хо! хо! хо!
— Хи! хи! хи!
В комнату врываются узкогорлые бутыли с клюквенным квасом, пляшут, позванивают и кланяются вещему Рюбецалю:
— Не ешь моченых яблок, не ешь: папа розгами высечет. Не ешь!
Внезапно наступает тишина.
Маленький человек открывает глаза и видит над собою кроткую женщину с нежными чертами лица; среди русой косы — золотая звезда, а ресницы длинны и печальны.
— Это ты?
— Это я.
Уже ночь, уже ползают тени; где-то рядом — неровное дыхание матери. Зеленая лампадка освещает позолоченный кивот, в середине которого пусто, нет потемневшей иконки.
— Расскажи, Богородица, про белого козлика.
— Жил-был козлик у бабушки старой…
И целует:
— Не плачь, не плачь, моя крошка: волки серые не съели белого козлика… Он в серебряном домике, он увидит, увидит старую бабушку.
И медленно тает, как туман. В золоченом кивоте потемневшая иконка, вернувшаяся Богородица.
Синие глазки смыкаются. Нет дней, нет ночей, нет земли — одно небо. По синему небу, в волнах воздушного океана, реет смелая, быстрая ласточка… Ныряет, взлетает и устремляется к золотому, ликующему солнцу. И эта ласточка — он, маленький человек, претворенный в беспечную птицу.
Вверх, вниз! Как упоительно; как светлы просторы небесные!
Вдруг — треск, шум, грохот… Все завертелось в неистовом хороводе.
Щеки мальчика опаляет ледяное дыхание.
Глаза открываются…
Стоит древняя-древняя…
С железными когтями…
Рогатая…
В руке мутносветный фонарь.
Молчит.
— Холерища! — шепчет трепещущий мальчик; а она, древняя, наклоняется. Шарит костлявою ладонью по лицу маленького человека, отгибает край ватного одеяла, сжимает беленькое горло — душно, душно!
Но твердо и молчаливо подходит широкоплечий, загорелый матрос к древней великанше, и начинается жестокая борьба. Трещат кости, но стонов нет, и нет сожаления. Вот сплелись в темный, бесформенный клубок, вот покатились по полу детской, терзая и грызя друг друга острыми зубами. И вот пролилась капля, только капля темной крови, тягучей, как смола, и все разом наполнилось зеленоватыми огоньками… Кто-то вскрикнул протяжно и жалобно, где-то рядом бешено залаял пес.
Все затихло…
Зеленоватые огоньки потухли…
Рыжая голова пса заглядывает в кроватку, а широкий, добродушный язык ласково лижет личико маленького человека.
Тени слабеют; на дворе же, в сарае, важно и торжественно горланит петух, славословя и небо, и землю и пшеничные зернышки.
Мальчик тревожно засыпает.
Со стула поспешно поднимается мать и терзается:
— Не проспала ли?.. Боже мой!
Затем прикладывает холодную ладонь к голове сына:
— Жарок спал слегка… Градусов 38.
Рыжий пес лежит в углу за комодом и похрапывает.
6
Дни и ночи сменяются.
…Алые губы запеклись, а руки — две белые палочки.
Пахнет лекарствами: у кровати, на стуле, бутылки и банки с длинными топорщащимися рецептами у горлышек.
На лбу — резиновый пузырь со льдом.
Приходит доктор и уходит, а мать с отцом перебраниваются.
— Убийца! — говорит мать.
— Ну, ладно… потише, пожалуйста.
Отец смущенно наклоняется над кроваткой, грустно вглядываясь в бледное личико.
В доме торжественно и печально.
Быть может, по ночам в подполье вылезают из темных нор красные карлики с кирками и фонарями. Быть может, прикладывают пальчики к губам и шепчут:
— Молчите!
Гулкое эхо подполья громко им вторит:
— Молчите же!
Красные карлики прислушиваются к крадущимся шагам бодрствующих в доме людей и опять тревожно шепчут: