Они отправились в свое первое путешествие. Недалеко от Старой Руссы их „Москвич” столкнулся с рефрижератором. От „Москвича” мало что осталось, да и черт с ним. Он, Шебалдин, отделался пустяками. А у Ксении — тяжкое повреждение позвоночника, вызвавшее паралич обеих ног. И это необратимо.
Произошло несчастье, и он ничего не чувствовал, кроме мучительного, совершенно непереносимого страха за Ксению. А когда врачи сказали „будет жить”, он заплакал. От счастья. Сможет ли Ксения ходить — какое это имело значение по сравнению с самым главным, самым нужным для него: будет жить! Будет жить! И жизнь у него с Ксенией пойдет по-прежнему. Шебалдин просит верить, что говорит он совершенно искренне. За все это время ни разу, ни на секунду он не почувствовал радости, что остался невредимым.
— И вас это удивляет? — не сдержался я.
— Нет, конечно нет, — спохватился Шебалдин, — он только хотел сказать, что непрестанно думал только о Ксении, она оставалась самым близким ему человеком. Катастрофа ничего не изменила в его отношении к жене. Ему не в чем себя упрекнуть. Когда он привез ее домой, она уже знала, что паралич неизлечим. Но это не сломило Ксению. Нет, в самом деле, твердость духа и сила воли у Ксении необычайны. При этом она не унижалась до напускного веселья, как и до бесполезных жалоб.
— Замечали ли вы, какое у нее лицо, когда она думает, что вы ее не видите? — спросил я Шебалдина.
Он ответил с готовностью, причину которой я не сразу понял:
— Не один раз. Лицо человека, который ждет, что его сейчас ударят. Да, такое у нее было лицо. Ни Ксения, ни я не заговаривали о будущем. Заговорить — только растравить боль. Оба мы делали вид, что ничего в наших отношениях измениться не может. Но молчание было обманом. И я, и Ксения обманывали и себя, и друг друга.
— Допускаю, что она могла обманываться. Но в чем же она вас обманывала?
Шебалдин стал уверять, что он был неверно понят. Он Ксению ни в чем не упрекает. Но если Ксения ждала удара, то это означало только одно: она не уверена, выдержит ли он. Готов ли он остаться с искалеченной? Он просто не имел права не потребовать от себя ответа: выдержит ли он? Ответа честного, прямого, без игры в рыцаря. Не умеет он обольщаться на свой счет. И он ответил себе: нет, не выдержит.
— Судя по „Письму”, вы не только себе, но и вашей жене сказали об этом. Сказали, когда не прошло и двух месяцев после несчастья. Это верно?
— Очевидно, вы считаете, что я поторопился? — спросил Шебалдин.
Что же, Шебалдин хочет ответа, он его получит:
— Можно я вместо ответа процитирую отрывок из „Открытого письма” к вам, вот этот: „Вы, Алексей Григорьевич, не могли не понимать, что первое время после катастрофы — самое трудное, самое мучительное. Откуда вашей жене взять силы и желание жить, если не верить в вашу любовь? Она любима любимым — этим только и жила. В вашей любви — единственная ее опора в жизни. Другой сейчас у нее нет. А вы, зная это...”
— Я хорошо помню „Письмо”, ~ сказал Шебалдин.
Он не то чтобы прервал меня, он как бы избавлял меня от напрасного труда напоминать ему о том, что он помнит. И мягко, с чуть мелькающей в глазах улыбкой, смягчающей неприятную необходимость указывать собеседнику на недостаток сообразительности, Шебалдин стал мне пояснять:
— Решение уйти от Ксении, когда бы оно ни созрело, причинило бы ей боль.
Да, Ксении лучше всего было бы, если бы он навсегда остался с ней. Но только в том случае, если бы и для него жизнь с Ксенией не стала непосильной ношей.
Если обойтись без высоких словес, то суть „Открытого письма” просматривается достаточно ясно: не смей уходить! И вот это-то застенчиво замалчиваемое требование „Письма” Шебалдин не может и не должен оставить без ответа. И не ради себя. Шебалдин считает это требование безнравственным.
Шебалдин не вел спора, он даже не пытался убедить, но, уверенный в своей правоте, помогал мне (а я нужен ему как адвокат) полнее уяснить суть дела.
Слушая Шебалдина, я понимал, что никакую иную точку зрения, кроме собственной, он принять не в состоянии. Это даже не назовешь самоуверенностью. Самоуверенный, натолкнувшись на энергичный отпор, заметно сникает. А Шебалдина не смутишь осуждением. Осуждают — значит не доросли, не дотянулись до того, чтобы постичь его, Шебалдина. Словом, в нем было сильно то свойство натуры, которое в психологии названо самодостаточностью. Шебалдин стал пояснять, почему „Письмо” он считает безнравственным.