Была в его показаниях вроде бы незначительная черточка, но раскрывала она многое. Говоря о Вере, он не называл ее ни по имени, ни по фамилии, он говорил неизменно: Вера Игнатьевна.
— Как вы представляете в дальнейшем ваши отношения с Верой Бурдасовой? — спросили его в суде.
— Мы поженимся. Конечно, в том случае, если Вера Игнатьевна согласится.
— Но вы ведь понимаете, что ее могут осудить.
— Я буду ждать.
Сергей и сам чувствовал некоторую нарочитость в том, как он величал Веру, но не нашел другой формы, чтобы дать ей понять: он сохранил уважение к ней и теперь, когда она на скамье подсудимых.
Синев попросил у суда разрешения рассказать о том, как он объясняет все то, что произошло с Верой Игнатьевной, хотя он и не знал о преступлении...
— И в том, что вы не знали, вы вините только Бурдасову? ~ спросил судья.
Синев запнулся, такого вопроса он, очевидно, никогда себе не задавал.
— Я, я одна в этом виновата! — сказала Вера, хотя ее никто не спрашивал.
— Я причинил бы Вере Игнатьевне боль, расспрашивая о том, о чем она не хотела говорить. Но во всем остальном она была со мной совершенно откровенна. Я все знал об ее отношениях с отцом и мачехой.
Синев рассказал суду, что несколько дней назад он был у Бурдасовых; разговор велся откровенный, и все то, что понял, он обязан, просто обязан сообщить суду.
— Ведь у каждого ребенка — разве это может быть иначе? — есть беззаботность, потребность любви, сила веры. — Синев сказал это так убежденно, что было ясно — иного он не знает и не может представить себе.
— Плохо ребенку, — думал вслух Синев, — если его потребность любить и доверять не находит отклика, а в семье Бурдасовых все обстояло несравнимо хуже. В ребенка вдалбливалось: не жди ты от нас любви или тепла и запомни раз и навсегда: нам и твои добрые чувства нисколько не нужны. И было бы не удивительно, если бы Вера Игнатьевна выросла озлобленной, никому и ничему не верящей; и какое счастье, что так не случилось. Встретились мы в Москве. Казалось бы, для нее, особенно после того, что случилось в Ленинграде, самым естественным было бы так отнестись ко мне: попался мне человек не бог весть какого жизненного опыта — а это ведь правда, — для него я одна-разъединственная, каждому моему слову верит, ничего не проверяет, ну и стану жить в свое удовольствие и втихомолку буду посмеиваться над простачком. Но ведь сложилось-то все совсем по-другому.
Синев помолчал немного, он, очевидно, искал самые верные и убедительные слова, чтобы рассказать о жизни Веры в Москве.
Поначалу она была угнетена, испугана. Это так понятно. Но постепенно она менялась, реже в ней замечался страх, исчезла подавленность, появилась жизнерадостность. Но это длилось недолго. Она вновь замкнулась, чем-то опечаленная. Не сразу Синев догадался, отчего это произошло. У него было несколько друзей, некоторые из них были женаты. Он хотел, чтобы его друзья стали друзьями Веры, и даже чаще прежнего ходил к ним, но всегда с Верой. И настойчивей, чем раньше, звал их к себе. И Вера, присматриваясь к друзьям Синева, стала сравнивать себя с ними и поняла, как она мало знает. В Вере не было ложного самолюбия, не сработал защитный рефлекс, иногда свойственный полуневеждам, подталкивающий вместо трезвой самооценки к принижению чужих достоинств: „подумаешь, интеллигенты, только и умеют, что разговоры разговаривать”. Вера с какой-то отчаянной решимостью принялась наверстывать упущенное, занялась самообразованием. Но не хватало ни умения, ни навыков. И как ни старалась, как ни билась над книгами, случайно выбранными, ничего у нее не выходило. И только через несколько месяцев, конфузясь, точно что-то недостойное делает, попросила у Сергея помощи: пусть подскажет, что и как ей делать. Способности у Веры средние, а может даже и ниже, но училась она по плану, составленному Сергеем, с такой настойчивостью, что привычный к труду Сергей удивлялся. Он просил суд ему поверить: эти два года в жизни Веры были годами упорной, трудно дающейся, но настоящей учебы.
Сергей был искренен, это не вызывало сомнения. Но судей настораживало другое: он не нашел ни слова в осуждение Веры, это можно было понять, она под судом, ему страшно за нее, но ведь он говорил и о себе так, точно ему самому и теперь не в чем себя упрекнуть.
Прежде чем закончить его допрос, ему было задано несколько вопросов. Достаточно острые, все они были безупречно корректны. Глядя на Синева, сначала только удивленного вопросами, а затем и ошеломленного тем, что ему самому в нем открылось, когда он искал и находил ответы, судьи в который раз убеждались в способности человека совмещать в себе и светлое и темное. Вот Сергей Синев — несомненно мягкий и добрый человек, — а сколько он натворил ошибок!