Каким бы ни был Синев малоискушенным в житейских передрягах, он не мог не понять, что у Веры в Ленинграде произошло что-то тревожное и неблагополучное. Пока Вера была для него посторонним человеком, которому он дал на короткое время кров, Сергею нечего было вламываться в чужую тайну. Но отношения изменились, Вера стала близким, родным человеком. Теперь он, Синев, в ответе за нее. Девятнадцатилетнюю девушку что-то грызет и мучает, а она молчит, молчит потому, что боится: признание отпугнет Синева. А он, считая, должно быть, что делает это из деликатности, предоставляет неопытной, неумелой, мечущейся Вере самой справляться со своей бедой. Разве не должен был Синев сделать все, что в его силах, чтобы растопить пугливую недоверчивость Веры?
Допрос велся так, что в нем не было ни назидательности, ни нравоучений, но с каждым вопросом Синев ощущал все глубже нравственное воздействие суда. Вопросы задавались, пожалуй, и для того, чтобы Синев, отвечая на них, держал в то же время ответ перед собой, перед своей совестью. И как неузнаваемо менялось такое, казалось бы, устоявшееся, проверенное временем представление о его взаимоотношениях с Верой!
Был ли он к ней внимателен и заботлив? Внимание и забота, разве они означают всепрощение, разве они не включают в себя высокую требовательность и взыскательность? А в чем и когда — продолжал себя спрашивать Синев — он был нравственно требователен к Вере?
Больше двух лет Вера утаивала правду, пусть он не знал, в чем она, но то, что она утаивается, это было ему ясно, а он с этим мирился, если говорить начистоту, мирился непростительно легко. Только ли ради Веры мирился? Не охранял ли он и свой покой?
Простое, казалось, дело о краже носильных вещей, а как оно оборачивается в суде своей моральной стороной, какие нравственные слои ворошит!
Продолжая отвечать на вопросы суда, Синев вглядывался в себя. И не мог не сказать: если бы Вера увидела, что ему тяжко и больно, очень тяжко и больно от того, что она с ним неоткровенна, утаивает правду, разве она не открылась бы? И тогда два близких, родных человека стали бы вместе искать ответ на вопрос, как дальше жить, позволяет ли им совесть продолжать прятаться от правосудия или надо прийти с повинной, и нашли бы, конечно, верный и достойный выход. За эти два года Вера постепенно привыкла к мысли, что нечего уже себя осуждать, что было, то сплыло. Опасное привыкание. Хорошо еще, что Вера хоть и поздно, но нашла в себе силы для искреннего раскаяния, для самоосуждения.
После допроса Синев сел на место со сведенным от боли лицом. Он, пожалуй, даже преувеличивал свою вину. Но от этого только крепла решимость строить свою жизнь, свою и Верину, по-другому. Суд сделал свое дело.
Но было бы неверным думать, что нравственное воздействие суда всегда безотказно. Это показал допрос в суде Анастасии Федоровны и Игнатия Семеновича Бурдасовых. Они допрашивались последними.
Поняли ли они, придя в суд, насколько виноваты перед Верой? Или пришли, негодуя, что она запятнала их честное имя?
Не было сознания вины, не было и негодования. Они пришли в суд потому, что получили повестки. А не будь повесток? Вероятнее всего, не пришли бы.
Нельзя же считать случайностью, что когда Анастасию Федоровну и Игнатия Семеновича, естественно, каждого порознь, спросили:
— Ваша дочь, подросток, ушла из дома и не вернулась, вас это встревожило?
Мачеха ответила:
— Видно, не захотела она больше с нами знаться, бог с ней, мы не в обиде.
А отец сказал:
— Случись что, дали бы нам знать. Теперь же нас известили.
Нельзя же считать случайностью, что удивительно схожи были не только сущность ответов, но интонации: с нас спрос короткий, мы-то ничего худого не сделали.
А когда Анастасию Федоровну попросили повторить то, что она сказала Милютиной (это мать Игоря) о Вере, она ответила:
— Ничего не говорила.
Анастасия Федоровна не хотела лгать. Она действительно забыла о своем разговоре с Милютиной. Пустой, незначащий, мимоходный разговор, зачем ему придавать значение!
— А ведь он изменил судьбу вашей дочери, едва не сломал ей жизнь.
Анастасии Федоровне напомнили то, что она тогда говорила про Веру.
— Вере я зла не желала. Никогда не желала. Разве я думала, что это плохо кончится? Верно, тогда Вера меня чем-то обидела, я сгоряча и сболтнула.