— Нехороший у нас получается разговор, — прервал защитник Виктора, — бессмысленный и стыдный. Я пришел (очевидно, ты сам это понимаешь) с добрыми намерениями, искренне хочу тебе помочь, а ты что делаешь? Вот уже сколько времени ты говоришь, а словечка правды не сказал. Не совестно тебе?
— Не понимаю вас, — растерялся Виктор.
— Превосходно понимаешь! Спора нет, в трудное, конечно, положение ты себя поставил и теперь не знаешь, как из него выбраться.
— А я и не хочу выбираться! — расхрабрившись от смущения, сказал Виктор.
— Детский лепет! А тебе ведь семнадцатый идет. Захочешь! Только, боюсь, поздно будет. Знаешь, чего я никак не пойму? Как ты можешь не думать о том, что ждет Колю?
— Причем здесь Коля? — Виктор пытался изобразить недоумение.
— Не надо, — поморщился адвокат. — И ты и я думаем одинаково. То, что натворил твой брат, конечно, отвратительно. Но это не Лает тебе права ставить на нем крест и считать его последним подонком и жалким трусом.
— С чего вы это взяли? — искренне возмутился Виктор.
— Ах, вот как, тебе невдомек? Предположим, что ты совершил преступление, а Коля взял бы его на себя. Колю бы осудили, и он отбывал наказание и год, и два, и четыре, а ты бы резвился на свободе и изредка бы ему писал письма. Кем бы ты был в собственных глазах? Неужели ты не считал бы себя подонком? Считал бы! Но, может быть, к тебе и к Коле следует применять разные мерки?
Виктор понурился и молчал.
— Правильно или неправильно — это вопрос иной, но ты считаешь, что хотя и не виноват, но из-за тебя много горя вытерпел твой брат, и готов, не щадя себя, помочь ему. Но постарайся понять, что, беря на себя его преступление, ты не помогаешь, а губишь его. Я не играю словами и не стращаю тебя. Подумай сам. Коле нет еще и двадцати, значит, в нем сохранилось кое-что доброе и хорошее, а ты делаешь все для того, чтобы оно прахом рассыпалось.
— Как вы можете так говорить? — не удержался Виктор от упрека.
— Я не хотел тебя обидеть, я все сказал только для того, чтобы тебе потом не пришлось сказать все это себе самому. Сбудутся твои „надежды”, осудят тебя, а Коля останется в стороне. Но с ним случится худшее из того, что может произойти с человеком: он станет омерзителен себе самому. Но злобствовать будет на всех. Вот что принесет тебе твое „самопожертвование”. Если я не прав, поправь меня.
— Мне не под силу с вами спорить, — сказал Виктор, — но тут нет самопожертвования. Я отвечаю за то, за что должен отвечать.
— Я меньше тебя знаю твоего, брата, но кое-что знаю. Тебе, очевидно, приходилось убеждаться в том, что он, злясь на себя, вымещает злобу на других. А от презрения к себе не подобреешь! Оно опасно, оно освобождает от внутренних запретов, а они и так были не очень сильны у твоего брата. А что если Коля вновь совершит то, что уже однажды совершил? Кольцова упала на лестнице и чудом уцелела. А ведь второй раз чуда не произойдет. На ком будет кровь, если она прольется? Только на Коле? На тебе не будет?
— Не прольется! Коля преступления не совершит! — уверенно возразил Виктор.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— После того, что было, он не сможет совершить преступления. Я Колю знаю.
— Разве для тебя то, что произошло 11 марта, не было неожиданностью? Спросили бы тебя 10 марта, и ты бы сказал так, как говоришь сегодня: „Не сможет совершить, я брата знаю”.
— Но ведь не Коля, а я напал на Кольцову, — запоздало спохватившись, сказал Виктор.