Борис был самоуверенно-резким. Он не возводил эту свою черту в добродетель, но видел в ней доказательство того, что не умеет и не хочет быть неискренним — он за прямоту.
На вид спокойный, невозмутимый, даже слегка флегматичный, он был несдержан, бешено вспыльчив. Безотносительно к себе самому он готов был несдержанность осуждать. Но, помилуйте, за что ему осуждать себя? Ведь он отходчив, это действительно так; натворит что-нибудь сгоряча, старается исправить, допустит промашку, первым бросится ее исправлять. О чем это говорит? Борису ответ был ясен: сильна в нем тяга к справедливости. Что же ему бороться со своей несдержанностью?
Понимал Колпаков, что семейный уклад, так упорно им налаживаемый, одобрения вызвать не может, но опять ничего не менял, убеждая себя, что все, что он делает, идет на благо семьи, самой же Наде будет лучше от его отношения к ней.
Не было обмолвкой то, что сказала на суде одна из соседок о Наде: „Жаль ее, конечно, но от правды не уйдешь: не дозрела она. Чтобы быть женой и матерью, дозреть надо, а Надя...”
Соседка не закончила фразы, считая, что и так все ясно.
Бориса, пожалуй, больше всего и привлекало в Наде то ее свойство, которое соседка считала ее главным изъяном. Борис, возможно, не совсем отчетливо разбираясь в истинных причинах, не выбрал бы себе в жены девушку с твердым характером, четкими взглядами, девушку, сложившуюся в личность. Такую не заставишь на все глядеть твоими глазами, с такой не будешь в доме постоянно главным, такой придется и самому кое в чем уступить. А с Надей все хорошо и спокойно. Веселая, беспечная, она рада-радехонька не мучиться выбором, как строить жизнь, а идти по дороге, указанной другим, особенно если другой — это Борис, в чей разум и жизненный опыт она сразу, без проверки, без колебаний, залпом, так сказать, поверила. Надя была по характеру податливой, и, коли Борис требовал послушания, ей нетрудно было быть послушной. Или казаться такой. Можно ведь втихомолку по-своему сделать. Борис не узнает, ему приятно, и ей хорошо. Такая жизнь вполне устраивала не только Бориса, но и Надю.
На двадцатом году своей жизни Надя родила Лешу. Он сразу же стал наипервейшей персоной в семье. Да и как могло быть иначе, если его так неистово любил Борис. А о Наде и говорить нечего.
Но не всегда любовь, даже самая пылкая, исправляет характер. Надя, сколько ни старалась, не смогла заставить себя быть не только любящей, но и разумно заботливой матерью.
Леше шел шестой месяц. Надя обычно вдвоем с Борисом купала малыша. Но сегодня — решила она — и одна справится. Все шло хорошо. Оставалось только под конец ополоснуть Лешу. Надя схватила кувшин с теплой, как она считала, водой и подняла его над головой ребенка. А в кувшине был кипяток. Надя второпях — так ведь она все делала — забыла разбавить его. В последний миг, повинуясь безотчетному чувству, она вместо того, чтобы, по обыкновению, выплеснуть на ребенка воду, полила тоненькой струйкой. Первые капли обожгли Лешу, он зашелся в крике, и Надя отшвырнула кувшин.
Кляня себя за то поистине страшное, что едва не случилось, Надя, наспех укутав Лешу в простынку, понесла его к соседке, та подскажет, как помочь беде. Беды, к счастью, не произошло; очевидно, кипяток был уже не крутой, и несколько капель большого вреда не причинили.
С затихшим Лешей на руках вернулась Надя к себе, и сейчас же вслед за ней вошел Борис и остановился у порога, глядя на растекшуюся по полу воду из кувшина.
Находясь все еще во власти пережитого, Надя покаялась, ожидая, что Борис поймет, как ей было страшно, примет, пожалеет, успокоит.
— Кипятком! — выдохнул Борис и, рванув из рук Нади Лешу, оттолкнул ее от себя так, что она едва устояла на ногах. Положив сына в кроватку, Борис, бледный, содрогаясь от ярости, стал медленно, медленно надвигаться на Надю, чуть не дойдя до нее, остановился, борясь с собой, и молча, не сводя с нее глаз, начал пятиться к двери, там задержался, словно колеблясь, и, сказав, как ударив: „Эх, ты!”, выскочил из комнаты.
Понимая, что теперь все кончено, Борис никогда не простит, Надя зарыдала. Услыхав ее рыдания, в комнату вошла соседка, Калерия Степановна.
— Отходчив твой Борис, не горюй! — утешала она Надю.
И правда, через час Колпаков вернулся. Увидев заплаканные глаза Нади, он ничем ее не попрекнул.
Но того, как в немой ярости надвигался на нее Борис и, боясь себя, пятился к двери, Надя забыть не могла. Но это привело только к тому, что, если случалось Наде в чем-либо провиниться, недоглядев за Лешей, она старалась, чтобы Борис ничего не узнал.