Теперь нетрудно было ответить на вопрос народной заседательницы о том, какую черту характера мы, по ее словам, не всегда верно оцениваем:
— Не знаю, правы ли вы, — сказал я заседательнице, — никакого особого благодушия к равнодушию, простите за невольную игру слов, наблюдать мне не приходилось.
— Мы говорим о разном равнодушии, — сказала народная заседательница. — Я говорю не о том равнодушии, которое, смыкаясь с преступлением, убеждает в необратимой моральной глухоте. В поезде у пассажира — острый сердечный приступ, речь идет о жизни, счет идет на минуты, а едущий в соседнем купе врач — никто не знает о его профессии — и не подошел к больному: подойдешь, того гляди, полночи придется провозиться. С врачом все ясно, разногласий в его оценке не возникнет. Но есть равнодушие не столь наглое и не так ярко бросается в глаза. Оно и в самом деле помельче что ли, оно какое-то мимоходное, как будто в пустяках проявляющееся, оно и ярости не вызывает, а только вялое, шепотливое неодобрение. Но оно, пожалуй, и самое опасное, — именно потому, что с ним чаще всего и сталкиваешься. Разве не так?
— Если согласиться с вами, то насморк опаснее чумы! — сказал я, подзадоривая народную заседательницу, явно не договорившую всего того, что у нее накопилось после процесса над Колпаковым.
— Не извращайте, — она сердито отмахнулась и, почувствовав неловкость за допущенную резкость, продолжала с особой доверительностью:
— Разве и вам, и мне, и кому угодно не доводилось слышать и не один раз: такой-то человек порядочный, гадости не сделает, даст слово — сдержит, но равнодушен, ничего не поделаешь, равнодушен. И говорится это так, словно тут и не может быть спора, нельзя же требовать от человека, чтобы он был совсем без недостатков. Писал ведь Довженко: „Воин с недостатками — все же воин, а муха без недостатков — всего только безупречная муха”. Недостаток недостатку рознь. Трусливый воин — никак не воин. Равнодушный и порядочный — такое не совмещается. Равнодушие искажает и извращает самую основу человека, его „кристаллическую решетку”. Нет, к равнодушию нельзя, говоря вашими словами, быть благодушным. Будешь потакать равнодушию — сам станешь равнодушным.
Народная заседательница, устыдясь горячности, которой можно было только гордиться, замолчала.
Как хорошо, подумал я, если бы судьи на протяжении всей своей работы воспринимали бы всякое дело с такой же одержимостью, как свое первое дело. И, проверяя свою догадку, сказал:
— Можно мне у вас спросить: дело Колпакова, очевидно, одно из первых дел, которое вам пришлось рассматривать?
Народная заседательница усмехнулась:
Я уже четвертый год народный заседатель. Но разве вам кажется удивительным, что, закончив дело слушанием, не перестаешь о нем думать? Иначе и это было бы равнодушием. Помните Заболоцкого „Не позволяй душе лениться”.
„Не позволяй душе лениться” — не только и не столько эстетическое, сколько этическое требование жить ежедневно, ежечасно на пределе своих сил, не позволяя душе коснеть в равнодушии. И тогда не будет бед, которые можно было бы предотвратить, но не предотвратили из-за равнодушия.
Белый камушек
Приговор оглашен. Зал опустел. И судьи, и прокурор, и адвокат вправе быть довольными собой: судебное разбирательство проведено без лишней суеты, дельно, в строгих рамках законности и справедливости. Они понимали, что процесс не мог не оказать доброго нравственного влияния на присутствующих. Но этому пониманию не хватало пульсирующей жизнью конкретности. Кто из тех, сидевших в этом зале, вышел из него с новыми мыслями и чувствами? У кого из них понимание справедливости стало проникновеннее, глубже, шире? Кто он, этот реальный, несущий в себе все своеобразие личности человек, на которого по-доброму повлияло судебное разбирательство? И в чем это сказалось? Судьям, адвокату, прокурору, как правило, это неизвестно. Они могут только догадываться, вглядываясь в лица подсудимых, потерпевших, свидетелей, в лица тех, кто пришёл послушать дело.
Но бывает и по-иному. Нравственное воздействие процесса выявляется тут же, во время судебного разбирательства. Лучшее, что есть в душе, самое чистое и светлое, берет верх в человеке и неотвратимо раскрывается в суде. Увидеть проявление духовной красоты человека, быть свидетелем его нравственной доблести — всегда радость.